Идея была такова: описать с «реалистической» точки зрения историю Берена и Лютиэн (по мотивам Толкина). Сделать с «Лэйтиан» нечто подобное тому, что Еськов сделал с «Властелином колец».
Я очень лихо написала четыре главы — и застряла намертво. Ни вперед, ни назад.
Мое тогдашнее ментальное состояние описывается словами: «Иван, я медведя поймал! — Так веди сюда! — Да он не идет. — Так иди сам! — Да он не пускает!». Я не могла бросить эту историю и начать писать что-то другое (не думайте, что не пробовала). И не могла продолжать писать эту. Средиземье очаровало меня, я ложилась и вставала с мыслью о нем; в то же время я не могла продвинуться по сюжету ни на йоту.
Я переделала эти главы, выкинув из них всю еськовщину. По совету моей подруги Катерины Кинн, разглядевшей в навозной куче первого варианта жемчужное зерно, перечитала всего Профессора, найденного в Сети, в том числе и переводы писем, и неоконченные сказания, и — главное — «Беседу Финрода и Андрет». Эта вещь вызвала катарсис: я поняла, что весь мой «реализм» ничего не стоит: концепция Толкина изящней, стройней, а главное — реалистичней. Лучше мне не сделать, даже до уровня не дотянуть. Нужно бросать.
Но бросить я не могла.
Я сделалась совершенно малахольной, у меня начался нервный тик на левом глазу. Дальше — больше: я не могла выполнять свои профессиональные обязанности, редактировать и писать статьи, даже переводы махоньких новостных статеек для одного сайта давались мне со страшным скрипом. Я понимала, что еще немного — я и их не смогу делать.
Избавление пришло ночью, неожиданно. Я проснулась оттого, что чей-то голос сказал:
— Это история обретения веры.
Был ли это мой собственный голос? Не знаю. Но даже если это было сказано моими устами, сказала это не я. Потому что до этого момента «Лэйтиан» никак не соприкасалась с религией в моем сознании. Если бы меня разбудили ведром холодной воды на голову, я и то не была бы так ошарашена.
Я встала с кровати и включила ноутбук. Но ничего писать не могла — не знала, что именно нужно писать и менять в связи с услышанным. А в том, что именно услышанное выведет меня из тупика, не сомневалась ни секунды.
Тогда я открыла файл с «Беседой Финрода и Андрет» (это философский диалог из «легендария» Толкина) и перечитала его, задержавшись на том фрагменте, который до сих пор люблю цитировать:
Мы говорили о смерти как о расторжении союза, а я все время думал о другой смерти, когда гибнут и душа, и тело. Ибо разум говорит, что нас ожидает именно это: когда Арда завершится, ей придет конец, а с нею — и всем нам, детям Арды; конец — это когда все долгие жизни эльфов останутся, наконец, в прошлом.
И вдруг мне явилось видение Арды Возрожденной: вечное настоящее, где могли бы жить эльдар [эльфы в мире Толкина], совершенные, но не завершенные, жить и бродить по земле, рука об руку с Детьми Людей, своими избавителями, и петь им такие песни, от которых звенели бы зеленые долы, и вечные горные вершины пели, словно струны арфы, даже в том Блаженстве, превысшем всех блаженств.
Мне пришлось еще раз взглянуть фактам в лицо: я позорно мало знаю о христианстве. О том, что такое вера и как она обретается.
Как добросовестный писатель, я занялась сбором материала. Еще одним моим слабым местом была медиевистика (мои ляпы в этой области Кинн комментировала ехидно и пространно). Так что я начала лихорадочно читать все, что касалось:
а) христианства;
б) эпоса;
в) Средних веков.
В продолжение двух месяцев я писала только то, что должна была писать по работе, а читала из этих трех областей все подряд и запоем. Именно тогда новыми глазами перечитала Библию — как «эпос еврейского народа», через запятую с другими эпосами.
И именно в этом прочтении увидела то, чем Библия разительно отличается от эпоса. А именно: тем, насколько Бог сконцентрирован на человеке.
Впрочем, откровения сыпались, как снег. Вспомнился мимоходом проглянутый в универе Августин — а ведь тоже человек веру обрел! Я купила и перечитала «Исповедь» и пару дней ходила как ударенная. Купила «Цветочки Франциска Ассизского» с довеском — эссе Честертона. Пошла искать Честертона в Сети. Нашла там еще и Льюиса, прочла. Из Москвы навезла кучу «евразийских» книжек по истории Средних веков. Прочла всего Кураева, которого нашла в Интернете. Всего митрополита Антония Сурожского. Словом, уже продолжая писать, читала запоем.
И через полгода назвала себя католичкой.
Я лгала. Я не была никак воцерковлена. Но «ксианство» было уже противно, а принять православие мешала та, давняя заноза. Хотя благодаря трудам о. Андрея и владыки Антония я уже понимала, что православие далеко не исчерпывается «бамажками».
Еще один момент, который отвратил, — в православной критике католичества есть противоречие: с одной стороны, католичество называют «сухим», «юридическим», а с другой — «истеричным», «экстатическим». Я же на тот момент была довольно хорошо знакома с католическими источниками и не видела в них ни сухости, ни истеричности. Накал эмоций там точь-в-точь соответствовал именно моему темпераменту; в «Исповеди» св. Августина есть фрагменты в десятки страниц, под которыми я могла бы подписаться: это про меня, в яблочко! Получается, что мне это подходит, а православию — нет. Значит, думала я, я не подойду православию.
Последним камешком на весы стали документы Второго Ватиканского собора, купленные мной в Москве. Да, сказала я себе, я приду именно в эту Церковь.
Вернувшись из летней московской поездки, я нашла в городе католический храм и начала ходить на катехизацию. Оказалось, что я все равно знаю о христианстве и о католичестве позорно мало. Оказалось, что церковная жизнь полна неожиданностей. Оказалось, что со мной все обстоит и лучше, и хуже, чем я думала, но…
Но это уже совсем другая история.
Михаил Логачев:
Меня зовут Михаил Логачев. Я родился в Москве в 1962 году.
Мои родители были людьми образованными — и неверующими, как и подавляющее большинство московских интеллигентов того времени. Я благодарю Бога за то, что Он дал мне разумных и любящих родителей; и я очень благодарен родителям за любовь и заботу, которую я ясно ощущал — но, впрочем, воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Я также благодарен им за то, что они заботились о моем умственном развитии и нравственном воспитании — и в особенности за то, что у нас дома была Библия.
Я стал читать эту Книгу примерно с четырнадцати лет; читал с интересом, но тогда скорее воспринимал ее как исторический роман. Я вообще любил читать, возможно, потому, что книги отчасти заменяли мне общение с людьми — я был замкнутым, малообщительным и в то же время упорным и способным юношей.
Из всех школьных предметов я больше всего увлекался физикой и математикой и после школы поступил в МГУ на физический факультет; учился я неплохо, и первые успехи разбудили мое честолюбие. Я хотел прославиться, мечтал стать академиком, получить Нобелевскую премию. До поры моя жизнь внешне протекала плавно и благополучно: я закончил МГУ, поступил в аспирантуру, женился, родилась дочка. Но в сердце нарастали горечь, тревога и внутренний конфликт.
Все эти годы я размышлял над Библией и постепенно пришел к убеждению, что этой Книге можно верить, а библейские заповеди нужно исполнять. Но у меня это совершенно не получалось. Напротив, со временем стали обнаруживаться мои худшие качества. Жизнь заставила меня научиться общаться с людьми; но тем временем природная замкнутость обратилась в гордыню, а честолюбие — в зависть. К концу университетского курса я постепенно стал осознавать, что мои реальные успехи вовсе не так велики, как мне бы хотелось (одно дело — пятерки на экзаменах, а другое — реальная работа в науке); чем яснее я понимал, что, как говорится, «пороха не выдумаю», тем больше завидовал своим более талантливым коллегам.
Я знал, что зависть — это страшный грех, но ничего не мог с собой поделать. Чувство вины буквально давило на меня; я открывал Библию, чтобы найти утешение, но лишь снова и снова убеждался в том, что Господь осуждает мои низкие чувства и мысли. Чем больше я завидовал, тем хуже шли мои занятия; я научился создавать видимость работы, и за этот обман еще больше презирал себя — в результате работа и вовсе валилась из рук. Потом я начал завидовать уже тем, у кого нет таких «комплексов», кто может «жить спокойно»… Нередко я доходил до такого состояния отчаяния и безразличия к жизни, что любое дело казалось мне непосильным — даже просто сходить в магазин за хлебом.
Зависть сделала меня раздражительным; достаточно было похвалить кого-нибудь при мне, как я начинал злиться. Моя жена заметила это и пришла к выводу, что при мне просто нельзя никого хвалить. В ответ на справедливые упреки я «заводился с пол-оборота» — сразу же выходил из себя. Жить со мной стало трудно, скандалы в семье следовали один за другим. Между тем я сознавал, что в таком состоянии я просто не смогу нормально работать, зарабатывать деньги, содержать семью.
