своему происхождению «энкомий» – это хвалебная песнь, посвященная какому-либо известному деятелю. Ее исполняли по случаю празднеств, процессий или пиров в связи с победами на гимнастических играх. Энкомии сочиняли знаменитые авторы – Симонид, Пиндар, Бакхилид. Сочиняли также энкомии в прозе – еще более пышные и хвалебные. Софисты, в частности Горгий (известен его Энкомий о Елене), превратив этот жанр в своего рода упражнение для обучения риторике, часто писали энкомии на мифологические, литературные и даже на откровенно эксцентричные темы. Платон, например, приводит энкомий о соли и ее пользе (Пир, 177b). Такие блистательные авторы, как Лукиан и Синезий, сочинили, соответственно, Энкомий о мухе и Энкомий о лысине. Остались в памяти энкомии Исократа, автора первого прозаического панегирика, посвященного современнику, а также Ксенофонта и Теопомпа. В эллинистическую и римскую эпохи переживали расцвет энкомии, обращенные к императорам и правителям. Составление энкомий было одним из основных упражнений для учеников в школах риторики.
Возвращаясь к повествованию в Пире, читаем, что Федр, во время трапезы часто возражавший Эриксимаху, вдруг задает вопрос: «Не стыдно ли,.. что, сочиняя другим богам и гимны и пэаны, Эроту, такому могучему и великому богу, ни один из поэтов – а их было множество – не написал даже похвального слова?» (177a-b).
По предложению Сократа все присутствующие соглашаются произнести по очереди собственное похвальное слово богу Эроту (отметим, что в Пире греки впервые составляют энкомий в честь этого бога). Когда круг замыкается на Сократе, заявляющем, что не знает ничего другого, кроме «дел любви» (τά ἐρωτικά), тон беседы меняется. Ораторы, ранее пребывавшие в состоянии воодушевления, огорчаются словами Сократа, хотя явным образом он возражает лишь против только что произнесенного Агафоном «энкомия», высоко оцененного всеми гостями. В свойственном ему стиле «майевтики» Сократ прибегает к неагрессивному, но абсолютно надежному диалектическому средству. После всё более напористых вопросов Сократа и всё более растерянных своих ответов Агафон вынужден был признать, что его объяснение природы Эрота неверно. Это была в сущности обольстительная пиротехническая игра красивыми словами без всякого четко обоснованного, доказательного содержания. Со своей стороны, Сократ замечает, что на самом деле любовь как эрос нельзя понять исходя из «субъекта», т. е. любящего, но можно понять, лишь исходя из «объекта», т. е. любимого.
И тут, продолжает рассказ Платон, Сократ вспомнил, как он однажды встретил «пророчицу» по имени Диотима. Как удачно было сказано, через Диотиму разворачивается сократическая «мистагогия», и с ее помощью Платон смог изложить, какова, по его мнению, подлинная сущность Эрота. Эта «подруга иноземка» внушила Сократу, что Эрот не «великий бог» и не может им быть, но является и должен являться чем-то высшим, нежели человек, но низшим, нежели боги. Эрот – нечто среднее (μεταξύ) между богом и смертным – даймон (δαίμον), который вместе со всеми даймонами заполняет огромный свод, отделяющий божественный мир от человеческого. В самом деле, добавляет Сократ, «он наполняет ее [силу] собой, так что им связуется все. ‹…› Бог не смешивается с человеком; но всякое сношение и беседа богов с людьми как бодрствующими, так и спящими производится через него» (Пир, 202e-203a).
Согласно рассказанному Диотимой мифу, Эрот – сын Пении (Πενία, бедность) и Пороса (Πόρος, обычно переводится как «богатство», но буквально означает «средство»). Вследствие своего положения даймона – посредника между божественным и человеческим, уродливым и прекрасным, дурным и благим – Эрот обладает безграничной динамикой желания и потому любовью к «тому-чего-нет»: ведь, в самом деле, влечет «то-чего-нет». Следовательно, эрос-Эрот есть желание получить то, отсутствие чего мы ощущаем и чем стремимся обладать. А чего мы желаем более, нежели прекрасного, которое есть добро, и добра, которое прекрасно? Поскольку это можно постичь не с точки зрения субъекта, т. е. того, кто любит, а только с точки зрения объекта, т. е. того, кого мы любим, то Эрот – это «бог прекрасного, ибо на безобразное он не воздействует» (Пир, 197b; ср. 201a).
Нелегко сделать так, чтобы Эрот насытился. С неубывающим усердием Эрот, продолжает Сократ излагать объяснение, переданное ему Диотимой, не обладая тем, что становится всё более прекрасным и благим, неустанно ищет его и доходит до самой вершины красоты, не достигая ее. С неутихающим напряжением он стремится к бесконечному океану доброй красоты и прекрасной доброты, которая не изменяется, не исчезает, не возрастает, не уменьшается, а пребывает всегда, сама по себе, с собой, для себя в абсолютной чистоте идеи, в постоянном и неподвижном созерцании безусловно, абсолютно блаженных сущностей. Когда желание полностью удовлетворено, когда достигнуты красота в-себе и доброта в-себе, тогда и достигается счастье. Иначе достичь его невозможно никому из людей.
Таково «откровение» Диотимы, рассказанное Сократом и изложенное Платоном в Пире. Остальные участники диалога тоже, разумеется, представляют Платона, о чем свидетельствуют его собственные идеи, высказанные в «масках» выведенных им на сцену персонажей. С другой стороны, ни Платон, ни тем более его Пир не исчерпали всей совокупности идей греков относительно эроса-Эрота. Ошибочно утверждение, будто платоновская концепция эроса является объединяющим полным синтезом всей греческой культуры, если не сказать – всего античного мира.
Но относительно сократической аргументации, построенной именно Платоном, нужно подчеркнуть, что он сумел постигнуть сущность любви исходя из рефлексии о любимом «объекте», а не о любящем «субъекте». Именно вследствие перемещения анализа с «субъекта» на «объект» платоновский эрос-Эрот стал «безразличен» в отношении изначального «объекта», который порождает его восходящий динамизм. Верно, для такого грека, как Платон, Эрот устремляется только к красоте, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что речь идет об идеальной красоте, даже если она отражается на самой низкой ступеньке реальности. Однако с платоновской точки зрения, Эрот не является действительным носителем идеальной красоты: для Платона, и не для него одного, объект любви – сама красота, а не конкретный человек, обладающий этой красотой.
Но может быть, реальный человек не обязательно должен быть женского или мужского пола? Если рассматривать природу эроса-Эрота не с позиции «субъекта», а с позиции «объекта»-любимца и его красоты и если этот самый объект относится к мужскому или женскому полу, то не следует ли из этого, что для Эрота в конечном счете безразлично, устремляться ли ему к мужчине или женщине, к девушке или юноше, лишь бы это был тот, кто каким-то образом заключает в себе отражение идеальной красоты?
То, что наш вопрос не инсинуация, подтверждает весь текст Пира от начала до конца. Платон прямо заявляет, что для Эрота пол возлюбленной/возлюбленного не имеет значения. Эрот принципиально не отвергает «правильную любовь к детям» (τό ὀρθῶς παιδεραστεῖν) (211b). Конечно, эрос, направленный на мальчиков или юношей, «обращен» на их доблести – тем самым взрослый получает
