ломаются и все вопросы приходится ставить по существу. Если бы мы жили в мире и благополучии, то коснели бы в своих вековых предрассудках, умилялись бы на себя, то есть на «Святую Русь», и фарисейски кивали бы на Запад. Но Бог не дает нам этой спячки и посылает испытания за испытанием. Тем, что разбиваются все традиционные формы Церкви, нам приходится ставить вопрос по существу: где же Церковь и в чем истинная природа церковности? Трудное, страшное, но благодетельное, зиждительное время: не только «на пиру богов», но и на вечере брачной, только бы нам оказаться в брачной одежде. Не оставил Господь Церковь Свою. А вы хотите чтобы ваши фамильные образа остались в нерушимом порядке, развешаны на фамильном иконостасе, причем эту привычность вы принимаете за установление Божие. Так, к счастью, это уже невозможно.
Светский богослов (горячо и вдохновенно). Да, разрушена родина, поругана святыня, оплевана народная вера, гонима Церковь. Паутина лжи, клеветы, подлогов и обманов со всех сторон затягивает нашу совесть. Но из всего мерзкого, страшного, подлого, хульного, изменнического, что совершилось и совершается непрестанно за эти годы, среди этого океана подлости и бесноватости, самое изменническое и самоубийственное, самое вредное и хульное есть то предательство веры, которое вы здесь, у этих священных стен Херсониса, совершаете. Ибо все это: и марксизм, и большевизм, и церковное бунтовщичество – признаки и однодневки в сравнении с тем страшным и последним врагом, который, по мудрому слову нелицеприятного свидетеля (Болотова), истребится лишь вместе со смертью. К нему вы зовете падши поклониться теперь. Но не пойдет Россия в сатанинскую вашу Каноссу…
Беженец. Без сомнения, вы совершенно правы. Все, что происходит в России, неважно и несущественно по сравнению с этим основным вопросом ее церковного самоопределения, который, как Сфинкс, стоял и стоит перед нею во все времена ее исторического бытия. Сфинксом-то, которого даже Тургенев совсем по-славянофильски увидел в русском мужике, был вовсе не он, а его Церковь или религиозная его судьба, которая есть действительно великая загадка, заданная нам Провидением. И теперь мы вплотную – и притом впервые за тысячелетнюю историю – подошли или подведены к ней железной рукой. Сфинкс русской истории говорит: разгадай меня или умри.
Светский богослов. Ведь эта мнимая, конечно, загадка Сфинкса разгадывается просто-напросто в том, чтобы признать Православную Церковь не-Церковью и отдаться под власть лукавого Рима, изменив и порвав со всей своей историей, и притом в такой степени и так радикально, как это не снилось и самому большевизму, повторяющему лишь под звуки Интернационала, правда в грандиозных размерах, так называемое Смутное время. А всякий бунт или революция не имеют в себе повторительных начал и потому сильны лишь своим разрушением, но действительно могуче и страшно может быть не разрушение, а только созидание.
Беженец. Совершенно верно. И самая революция есть свидетельство того, что повторительное творческое начало, которым для России является русское Православие, изжило себя, точнее, выявило свою относительность и ограниченность, а потому требует обновления. И действительно, речь идет не о новом, даже не догматическом и каноническом сдвиге, но о перемене всего церковного самоощущения, о новом чувстве церковности. К чему уменьшать размеры и значение происходящего перед нашими глазами на том «пиру богов», к которому призвано наше поколение, как оказывается, в еще более глубоком и решительном смысле, каким это мне казалось еще несколько лет тому назад. Папа, земной глава Церкви, наместник Петра, имеющий plena potestas [100], – это не догмат только, это центральный нерв, это атмосфера, проникающая во все поры церковной жизни. С того берега есть, действительно, только две возможности, два состояния: в Церкви, то есть с Папой, под его властью, в его атмосфере plena potestas, и вне Церкви, в ереси, в Протестантизме. Так представляется с того берега, к чему это замаскировывать или умалять, у нас ведь нет для этого никаких педагогических мотивов. Но и с этой стороны, в движении к Риму, оно переживается со стороны как порабощение и одержание, а изнутри – как постепенное освобождение от дилетантизма и распущенности, без удержу и разрывчатости, принимаемых за свободу индивидуализма и Протестантизма, принимаемого за церковность. Ведь Протестантизм не есть только историческое явление, порожденное Реформацией, – таковым он стал как уже созревшая историческая сила; нет, прежде всего это есть внутренняя возможность, заложенная в глубине церковного самосознания или самоопределения. Сказано: «где двое или трое соберутся во Имя Мое, там Я посреде их», но можно и, пребывая в среде этих двоих-троих, не собираться с ними, но оставаться в себе, хотеть себя и своего, не самосовлечения, но самоутверждения. И этот-то внутренний Протестантизм и составляет духовную основу церковного раскола, это есть и особенность русского «Православия» с его хваленой «свободой», в силу которой всякий изображает свое Православие – будь то Хомяков, Бухарев, Достоевский, Флоренский, – это же чувство составило гнилую сердцевину греческого раскола от Фотия до наших дней. Этот Протестантизм может иметь разные формы: индивидуально-титаническую, доступную редчайшим единицам (из наших современников – только один отец П. А. Флоренский) или же вульгарно-националистическую, чему примерами, достаточно выразительными, является и византийство и «греко-российство». Этот Протестантизм надо, наконец, в себе увидать и преодолеть, тем родившись для церковности да и вообще для новой жизни. Разумеется, остается все различие между Протестантизмом и греко-российским Православием как явлениями церковной жизни: исторический Протестантизм есть, кроме того, лжеучение и церковный бунт, разрушивший священство и все таинства, от него зависящие, между тем Православие есть Церковь, хотя и страдающая протестантизмом сознания (почему, между прочим, в Православии существует гораздо больше симпатии к Протестантизму, чем к Католичеству, хотя, казалось бы, должно быть наоборот). Повторяю, Протестантизм есть извечная возможность человеческого духа в его церковном самоопределении, которая всегда должна быть преодолеваема, но постоянно и сызнова подстерегает. И Протестантизм во всякой своей форме ведет к бунту, обособлению, расколу. И задолго до протестантизма Реформации зародился протестантизм схизматический, породивший раскол в самой Церкви, сначала греческую схизму, а затем, по наследству от нее, русскую национальную раскольническую Церковь (задолго до раскола).
Светский богослов. Итак, вы считаете, что весь исторический путь, доселе пройденный Россией, по изначальному своему направлению ввел нас в тот тупик, в котором мы и оказались? Вы утверждаете, что вся русская история оказалась роковою ошибкой, как построенная на ограниченном и кривом основании? Вы говорите, что наше историческое призвание, связанное со служением Православию, есть печальное недоразумение, ибо Москва никогда не была и не могла быть Третьим Римом,
