чернь, если бы уния у нас восторжествовала, насколько по-иному сложилась бы дальнейшая русская история: мы освободились бы от своего душного терема и московитского варварства, стала бы невозможна московская история в том виде, как она совершалась, сделался бы невозможным и Иван Грозный и весь этот азиатский деспотизм, растоптавший самые ростки церковной свободы и превративший Церковь в одну из царских регалий! Не было бы чудовищного грехопадения цезарепапизма, не было бы московщины и раскола, а стало быть, ненужен и невозможен стал бы Петр Великий со своим протестантизмом, интеллигентщиной, большевизмом, не было бы неизлечимой раны духовного разрыва в народе, и весь ход истории не утерял бы органического характера и не сделался бы рядом непрерывных революций и катастроф… Поистине, в руках Василия Темного (недаром его так заклеймила история, ибо поистине в темноте своей не ведал, что творил), арестовавшего Исидора, тогда находилось будущее русского народа, но и он
роковым образом сделался жертвой векового предрассудка. И тогда относительно русской истории были начертаны:
мене, текел. Злоключением и изгнанием Исидора была предрешена московщина и петербургщина, вместе с новой, теперешней, московщиной. Началась оргия московского самодержавия и греховный бред Третьего Рима. Византия была взята под подозрение относительно чистоты своего Православия после Флоренции и еще больше после своего падения, Москва осознала себя единственным в мире центром Православия и, стало быть, Третьим Римом, а русский царь – миродержцем в качестве хранителя Православия: смесь древнего Навуходоносора и грядущего Антихриста, если бы это не было так невежественно и варварски наивно, если бы это не было бы, по существу, такими же бреднями, как наши московские славянофильские разговоры. Таким образом, раскол перешел вовнутрь, болезнь застарела. Поместная Русская Церковь окончательно вообразила себя Вселенскою, и русский народ, устами своих книжников, представителей богословской мысли, тем самым осознал себя народным мессией. Это лжемессианство, этот рецидив иудаизма в христианстве не мог и не должен был пройти безнаказанно, и он наказан был, соответственно нашему общему культурному и церковному уровню, расколом: схизма родит схизму; у древнего русского Православия явился соперник – еще более древнее Православие – скучная сказка про белого бычка. Но жизненная ложь всего этого мракобесия давала себя чувствовать. Нормального, мирного исхода уже не было, возможно было только насильнически, революцией покончить с этим Третьим Римом, и это сделал Петр, пробивший окно в Европу, но это окно выходило только на… рынок. И началась «петербургская эпоха» русской истории, в которой правда задания причудливо сплетена с неправдой исполнения. Нужно осознать всю неизбежность, а потому и всю жизненную правду дела Петрова, но нельзя не признать, что это дело пришло для русской истории слишком поздно, чтобы ее вывести из тупика трагического характера, поставить ее на спокойные рельсы нормального развития. Слишком поздно… Началась революция, то есть перестройка жизни на иных, принципиально новых началах светского, утилитарного и, в сущности, интернационального строительства. Церковь, если была порабощена в Московии, теперь стала играть жалкую роль «ведомства»: все отрицательные стороны Третьего Рима – царский деспотизм в делах Церкви, ее национальная ограниченность – удержались. Но церковная свобода и достоинство навсегда остались недосягаемым идеалом. Одним словом, русская история пришла в тупик, и этот тупик есть греко-российское Православие. И выйти из него возможно только переродившись духовно, то есть совершивши метанойя – принеся богословское покаяние.
Светский богослов. Иначе говоря, поцеловавши туфлю у Папы: здесь нам не по пути. И ничему это не поможет, потому что Папа есть злостный исторический банкрот, бессильный помочь кому бы то ни было, как он оказался, впрочем, бессилен помочь еще византийскому императору Михаилу Палеологу, который ради этого поддался на удочку Флорентийской унии. Византия пала, как она пала бы и без этого, или же, как думали многие современники да думают и потомки, именно вследствие своей измены Православию, для чего нужна была бы истории окатоличенная Византия?
Беженец. А нужна ли была история Византии эпохи семи Вселенских соборов, когда она была в полном единении с Римом?.. Падение Византии есть, вообще, одна из трагических страниц новой истории, во многом напоминающих ныне с нами происходящее. И на багровом фоне этого пожара выделяются мрачные фигуры ненавистников Рима, передавших свою ненависть своим плененным потомкам, вместе с заклятием: лучше турецкая чалма, чем папская тиара, и впереди всех – Георгия (Геннадия) Схолария, бывшего во Флоренции и даже несколько времени после нее сторонником и литературным защитником унии, но затем, под влиянием Марка Ефесского, от которого он принял и предсмертное его завещание относительно вражды к Латинству, сделался решительным врагом унии. Он был, кстати сказать, и первым Патриархом при турецком владычестве. Когда в 1452 году усердием прибывшего папского легата кардинала Исидора в Софии была все-таки провозглашена уния, Схоларий, затворившись в монастыре Пантократора, вывесил к собравшемуся народу записку, в которой обрекал Византию на гибель. Его девиз был в это время: вражда к латинянам и разделение с ними – от Бога! Ослепление и ожесточение сердец, как видите, остались до конца и передались по наследству России. И вот теперь, после второго падения Византии, стоит перед нами тот же вопрос: обречь ли себя на культурно-историческую смерть, как это совершилось – нельзя же это отрицать – с Византией, а еще раньше и с другими восточными Патриархиями, или же пойти тем путем, каким пошла лучшая и мудрейшая часть последних византийцев, то есть Виссарион, Исидор, Григорий Мамма и другие, перешедшие на сторону унии и спасшие от маразма если не всю свою родину, то хоть самих себя в качестве церковноисторических деятелей.
Светский богослов. Вы выдвигаете здесь соблазнительный аргумент кулыурно-исторической полезности или целесообразности: дам тебе все царства мира, да падши поклонишься мне. Но этого-то соблазна и надо бояться и пребыть верными истине во время страшного искушения.
Беженец. Разумеется. Решающее значение имеют вопросы догматического сознания, но сейчас-то мы рассуждаем в плоскости культурно-исторической, точнее, церковноисторической, что, впрочем, есть одно и то же. Надо нам снова и сознательно найти себя в духовном мире, потому что мы пока существуем по инерции, хотим жить так, как будто бы ничего не изменилось, между тем как все изменилось и Господь не дает нам успокоиться, посылая новые и тяжкие испытания Церкви. Мы попытались сделать вид, что после падения Византии ничего не изменилось в жизни Церкви и достаточно той перелицовки и <…>, которые мы сделали на Соборе, чтобы зажить по-старому. Однако не тут-то было. И, главное, нам надо теперь сознательно решить вопрос, который до сих пор за нас и помимо нас решала жизнь, – об отношении
