двором. Первосвященник же Иошуа стоит в связи с мессией Зоровавелем, как Петр по отношению к Иисусу, чтобы в конце концов окончательно занять его место.
Что Иисус должен умереть в Иерусалиме и в смысле «раба божия» Исайи своею смертью искупить грехи людей, — это служило исходным пунктом всего нашего исследования. Поскольку в изображении самого судопроизводства отразились мифические и ветхозаветные мотивы и поскольку они повлияли на евангельскую картину, — все это было уже показано в первом томе «Мифа о Христе». Здесь можно было бы указать еще на другое обстоятельство, которое, по всей вероятности, оказало весьма существенное влияние на евангельский рассказ о страданиях и смерти Иисуса.
В своей «Истории иудейской войны» (6, 5, 3) Иосиф Флавий рассказывает, как некий Иисус (!) сын Анана, необразованный крестьянин, за 4 года до начала войны, когда город наслаждался еще глубоким миром и благосостоянием, пришел на праздник Кущей в Иерусалим и начал там вдруг громко взывать: «Глас с востока, глас с запада, глас со всех четырех сторон, глас об Иерусалиме и храме, глас о женихах и невестах, глас о всем народе!» Дни и ночи взывал он таким образом, бегая по всем улицам города. Схваченный и подвергнутый жестоким побоям он, ничего не говоря в свое оправдание или против своих мучителей, повторял только свои прежние слова. Приведенный к римскому наместнику и подвергнутый бичеванию так, что кости обнажались от мяса, он не просил о пощаде, не проливал слез, а только на каждый удар отвечал жалобным стоном: «Горе Иерусалиму!».
Когда наместник Альбин спросил его, кто он, откуда и почему так взывает, Иисус на это ответа не давал, пока Альбин, убедившись, что имеет дело с сумасшедшим, не отпустил его. «Он не ругал никого, кто его бил, — продолжает Иосиф, — однако, благодарил того, кто давал ему есть; для всякого у него был один только ответ, — пророчество о несчастье. Особенно громко взывал он в праздничные дни», пока, наконец, во время осады не был поражен насмерть ударом камня.
Вундт, судя по одному, приводимому Циммерном, выражению, тоже признает внешнюю жизнь Иисуса «сетью легенда «за исключением немногих (каких?), исторически, быть может (!), достаточно засвидетельствованных черт в истории страстей». «Но что не относится к этим легендам, — думает он, — и нигде не встречается в их мифологических прототипах, так эго — изречения и речи Иисуса, как они переданы в синоптических евангелиях». Также и Шнейдер в учении их видит лучший довод в пользу действительного существования исторического Иисуса. Как следует относиться к этому утверждению, или, иначе говоря, насколько слова Иисуса доказательны в пользу исторической реальности последнего?
Уже раньше было указано на то, что содержание евангелий обнаруживает, помимо изображения деяний Иисуса, еще и второй источник, так наз. сборник речений или источник, содержащий его речи, каковой получается из параллелей у Матфея и Луки, отсутствующих у Марка. Отмечено уже также и то, как ненадежно обстоит дело с нашим знанием о сборнике речений, настолько ненадежно, что я считал себя вправе называть этот источник «совершенно неизвестным для нас X» (иксом). Конечно, с этим не согласится Вейс. Но я в данном случае могу сослаться на Вернле, который точно так же называет данный источник иксом и, на самом деле, он так и характеризует его, а, ведь, Вернле в настоящее время все же слывет самым лучшим и самым надежным знатоком вопроса об источниках жизни Иисуса.
По мнению этого Вернле, не только объем, но и порядок, равно как и буквальный текст многих отдельных мест источника речей для нас «неизвестен». Вейс называет это «дилетантской чепухой», — жаль только, что, думая прокатиться на мой счет, он обращается с этим по неправильному адресу. «Чепухой» называет Вейс и мое заявление, что благодаря переводу с арамейского языка на греческий слова Иисуса должны были бы многое потерять из своей оригинальности, так как язык источника речей, как это «давно установлено», будто бы, был греческим. Однако же, по словам Палия, который слывет у теологов за свидетеля в пользу существования такового источника, «слова господни» первоначально были написаны на еврейском языке, точнее, на арамейском наречии, и всякий переводил их затем, как мог. Также Вернле считает, что не исключена возможность, что первоначальным языком этого источника был арамейский, и что дошедшие до нас Матфей и Лука, в основе которых лежит греческий текст, оригиналом уже не пользовались. Ну, как бы там ни было, раз Иисус все же, будто бы, говорил по-арамейски, то в переданных нам так наз. «словах господних» мы, во всяком случае, имеем дело только с переводом на греческий язык, и негодование Вейса на «дилетантство» Древса также и здесь, если только оно не имеет в виду «ученого специалиста» Вернле, не совсем уместно.
Что делает эту передачу речей особенно ценной в глазах теологов, так это то обстоятельство, что благодаря ей надеются «подойти еще ближе к Иисусу, чем благодаря евангелию Марка». Конечно, также и Вейс не может отрицать того, что, даже если бы удалось вполне и надежно восстановить эту передачу, — о чем до сих пор еще, во всяком случае, не может быть и речи, — мы тем самым все же получили бы в руки только книгу литературного характера, композицию, составленную с какой-нибудь литературно-композиционной точки зрения. «В своих розысках источника речей, мы все же приходим не к Иисусу, а к общине. Формулируем еще точнее: в лучшем и благоприятном случае из этого источника мы узнаем только то, что в Иисусе казалось общине характерным, отличительным, значительным и необходимым» (159).
Состояние так наз. первообщины, не дает нам ничего верного. Даже более, благодаря тому, что, как это было отмечено уже раньше, мы даже наверное не знаем, что в передаваемых нам «словах господних» имеем мы дело, вообще говоря, со словами отдельной исторической личности, а именно со словами исторического Иисуса. Теологи это предполагают, однако, и здесь, опять-таки то petitio principi, которые характеризует научную ценность всего исторического метода теологии. «Слова господни», — это следует постоянно подчеркивать, — в писании так часто являются только такими словами, которые «господь», а именно Яхве, внушает своим при посредстве «духа», что, признавши даже существование исторического Иисуса, прежде всего совершенно невозможно определить, сколько и что в сборнике речений следует отнести к «духу» и что к Иисусу [72]. Мы не знаем, содержит ли сборник речений определенно только изречения Иисуса,
