или же, кроме того, и те слова, которые, по другим основаниям, были сочтены достойными помещения в этот сборник. Мы не можем сказать, что слова, которые, якобы, были произнесены по внушению «духа», не были ли только впоследствии внесены в евангельское изображение и вложены в уста Иисусу только по той простой причине, что, по мнению его приверженцев, самые выдающиеся и самые важные переданные нам изречения должны были вылиться только из уст того, кому они поклонялись, как «господу» в специфическом смысле этого слова.
Что под именем «слов господних» евангелий вкралось много тенденциозного, пристрастного, непонятного и позднейшего, что в них нашли свое выражение различные наслоения религиозного мышления и прикрыли себя авторитетом «господа господствующих», — все это признает, ведь, и Вейс вкупе со всеми критическими исследователями. Сколько же при этом отпадает, об этом можно составить себе представление, если попробовать вычеркнуть из текста евангелий те слова Иисуса, которые признаны искажениями и добавлениями.
Но есть ли у нас какая-нибудь гарантия того, что эта передача, по крайней мере, хотя бы в своей основе, верна? Вейс указывает нам на род и форму передачи, на резкое запечатление в памяти слов учителя, точное, почти буквальное сохранение в памяти даже подробностей, которое характеризует раввинское обучение. Он указывает на талмуд, как на довод в пользу надежности и добросовестности такой передачи. Если он при этом подчеркивает также легкую усвояемость и сохранение в памяти тех изречений вследствие их сжатого, но полного смысла выражения, «которые еще и теперь крепко держатся в головах как детей, так и взрослых, подобно стихам народных песен», то он, конечно, забывает ту муштру при запоминании эти слов, какую применяет при этом школа ко всякому учащемуся, и забывает то горе и слезы, которых стоит во многих случаях заучивание этих изречений. Но допустим, что условия передачи были действительно так благоприятны: каким образом отдельные слова Иисуса могли дойти до нас в такой многоразличной и разнообразной форме, как это фактически обстоит с ними? Чем объяснить нам себе то, что столь многое из слов Иисуса затеряно, быть может, и очень важное, тогда как столько совершенно неважного и незначительного до нас дошло; и мы не можем допустить, чтобы Иисус говорил и проповедовал не больше того, что мы находим в словах Иисуса в евангелиях? «Что для учеников раввинов было предписанием школы, — говорит Вейс, — то для учеников Иисуса являлось вопросом блаженства. По словам своего учителя следовало жить и умирать; они были основным законом их общества, точное нахождение и установление их буквального текста являлось наиважнейшим делом» (162). Однако, замечательно то, что, якобы, самые первоначальные христианские произведения так мало придают значения словам Иисуса, что Климент, Иаков, Учение апостолов и т. д. хотя и приводят слова господа, однако, не отмечают их определенно в качестве слов Иисуса [73]. Больше того: замечательно то, что Павел, по-видимому, вообще ничего не знает о них, так как он, как мы видели, ни в одном случае не ссылается определенно на изречение Иисуса, даже там, где сходство идей, казалось бы, было так близко или ход мыслей должен был бы прямо-таки заставить его для подкрепления собственного мнения сослаться на авторитет учителя.
Если прав Вейс, то как объяснить, что в происхождении христианства слова Иисуса не сыграли почти никакой роли? Ведь утверждение Вейнеля, что для ранних христиан имели решающее значение изречения Иисуса, а не христология (15), не может быть доказано ни одним историческим фактом. Даже первая христианская проповедь, судя по Деяниям, была не изложением полученного от Иисуса учения, а учением об Иисусе, — как это показывает пример Петра, Стефана, Филиппа и Аполлоса. Если «словеса господни» признавались, действительно, изречениями исторического Иисуса, то почему, в таком случае, заботливо и бережно не сохранили этих речений? Как могли допустить, что собрание этих речений совершенно затерялось? Следовало бы думать, что такое драгоценное достояние, как слова своего господа и учителя, члены общины должны были бы хранить как святыню, беречь как зеницу ока, бесчисленное количество раз списывать и заботливо передавать из рода в род. Вместо всего этого в продолжение столетия, по-видимому, даже простое знание о существовании такого сборника совершенно изгладилось из памяти христиан, и нужно было появиться только современным, критически настроенным теологам, чтобы только установить хотя бы возможное существование такого источника. Как будто провидение намеренно пожелало сберечь им этот материал для ученых исследований!
б) Словопрения с фарисеями.
В самое последнее время задумали представить доказательство того, что «речения господни» евангелий фактически вышли из уст исторического Иисуса. Эти изречения и учение, — говорили, — эти словопрения с фарисеями, эти беседы с учениками, притчи и т. д. столь «единственны в своем роде» и «неподражаемо оригинальны», по своей внутренней ценности настолько превосходят все, что когда-либо дала античная литература, и, кроме того, носят столь резко выраженный личный характер, что все они могут принадлежать только одной личности — евангельскому Иисусу. Логическая ошибочность этого вывода ясна. Ни один человек не оспаривал и не будет оспаривать, что слова Иисуса в евангелиях не раз имеют совершенно личную и индивидуальную окраску, что они являются выражением совершенно определенных исторических условий и ситуаций, и что они отражают чувства и мысли личной внутренней жизни. Однако, одна ли личность является носителем этой жизни или множество личностей из различных ситуаций внесли свою долю в «речения господни» евангелий; эта одна личность — евангельский ли Иисус, или какой-нибудь иной выдающийся равви, — все это еще большой вопрос.
Многоразличные, неразрешимые противоречия в словах Иисуса говорят, скорее, за то, что за ними стоит множество личностей, а не одна. Если бы на самом деле, все они были сказаны одним и тем же лицом, то их можно было бы отнести к Иисусу только в том случае, если бы Иисус был уже известен нам из других источников, так что мы вправе были бы заявить, что только такая «единственная в своем роде» личность, как этот Иисус, могла произнести эти «единственные в своем роде» словеса. Мы же знаем этого Иисуса со всею «единственною в своем роде» его внутренней жизнью только из приписанных ему слов в евангелиях.
Следовательно, эта аргументация также и в данном случае вращается только в заколдованном круге, раз она «единственность в своем роде» Иисуса выводит из характера его изречений, а «единственный в своем роде» характер этих изречений из «единственности в своем роде» евангельского Иисуса.
Неужели эти изречения на самом деле таковы, что для своего происхождения
