Но тем не менее мы знали, что через нас проходит сейчас ось Православия и всемирной истории, и чувствовали себя призванными и посланными на дело Православия. Это не было пророческое, личное от Бога призвание, как у пророков (как ни странно, сейчас чувствую себя гораздо более призванным лично), это было сознание, его свидетельство, но оно, казалось, ручалось своей несомненностью, что дело наше будет совершаться. Так я понимал и Тебя, и Ты не станешь отрицать, что было так: не о школе, которая была бы получше духовной академии, шла речь, но о новой эпохе сознания (то, о чем болтали литераторы à lа Мережковский, мы сделаем – таково было чувство). Однако наше дело не удавалось, подобно тому как А. Н. Шмидт не удавалось найти подходящих членов новой церкви «Третьего Завета». Наступили годы разлуки, когда я трепетал за Твою драгоценную жизнь, с нею погасал бы для меня и свет моей собственной жизни, и смысл предстоящей истории: если Тебя нет, значит, земная история внутренно окончилась, и в ней нет большого, нового содержания, пьеса сыграна. Но внутренний голос надежды говорил мне, что Ты жив (как и пропадавший тогда Федя), и будет будущее. И когда я узнал, что Ты жив и здоров, я с трепетом ждал от Тебя известий, о Тебе и о том, и даже не столько внешних, но внутренних. И когда я наконец получил Твое письмо, я почувствовал, что Того нет. Письмо было дружеское, но внешнее. Конечно, о самом важном и нужном не напишешь, но я прочел бы и ненаписанное. И это впечатление подтвердилось и следующим письмом, где Ты пишешь, что занимаешься и тем, и Тем (с изумительным разнообразием), «оставаясь самим собой». О, это, конечно, да! Что же может Тебя обезличить как творческую личность! В этом-то я никогда не сомневался, где бы и когда бы Ты ни был, Ты всегда останешься самим собой. Но мне хотелось знать и Твое церковное
сверх-я, и его я не ощутил. В отношении современной церковности Ты стал боком, с брезгливым безучастием: пусть «они» стряпают свои пошлости. Однако пошлость стала уже трагедией, а «они» связаны властью и силой с Твоим священническим «я», которой нельзя свести к потенциальности. А другого, Того, я пока не чувствую. Но об этом особый разговор, возвращусь к нашей идее. Я все спрашивал себя: почему же не удается внешне наша идея? Немногие уцелевшие наши сотрудники умирают или рассеиваются, годы идут, и мы остаемся одни… Но затем я стал проверять себя и самую идею: чего мы хотим? Истинного православия, в сознательном и вызывающем противопоставлении себя православию историческому. Правда, мы в церкви и от нее берем, из ее сокровищницы свои диаманты, но в выборе и употреблении и состоит наше творческое дело. Все-таки не уйти от того, что духовным фундаментом всего является мы – православие, мы, непогрешимый и самовластный его орган, в нас и через нас оно раскрывается и сознается. Иначе мы не можем мыслить, без этого все рассыпается… И когда я увидел это с полной ясностью, я был поражен и отшатнулся. Я понял, что находился в протестантской прелести религиозного самоутверждения (правда, для меня оно было по типу дружбы: вне меня, в другом, в Тебе, но в данном случае это ἕν διὰ δυοîν было только утонченной формой этого религиозного самоутверждения), и мне даже стало страшно при мысли о том, что было бы, если бы наш замысел внешне удался, и в том, что он не удавался, я увидел милостивую руку Божию. Во всяком случае, теперь я прозрел и не хочу хотеть нецерковного. Это история неосуществившегося замысла для меня самого показала, как глубоко коренится в нас протестантизм – мистический ego-папизм. Разумеется, и теперь я считаю делом первостепенной важности, как просветительное учреждение, такую школу, но нерв ее должен быть совсем другим: это должна быть церковная школа. Ты скажешь: духовная академия? Нет, ее трагедия в том и состоит, что она не могла быть церковной школой, не обладая внутренней церковностью, посвященностью и мистической связью всех и каждого с Церковью в ее живом центре, и эта неудача духовных академий внутренняя есть лишь одно из многих обличений и «греко-российства», приемлющего себя за церковь. Ты скажешь: клерикальная, иезуитская? Конечно, все дела человеческие несут на себе печать земной юдоли, и церковность покрывается налетом клерикализма. Но отвечу исторически – католичество достаточно показало свою гибкость и жизненность в меняющихся условиях жизни, и в Риме сумеют оценить новые искания и возможности (новый «орден»). Главное же в том, что тогда дело это будет осенено благодатным покровом церковной власти и спасено от прелести. Мне не хочется расставаться с нашей мечтой, и позволь мне еще мечтать о том, что мы найдем, наконец, вместе с церковной основой, и церковную для нее форму, вместо какой-то «вольной», самочинной и вместо церковной школы. Во всяком случае, нашу неудачу в том, что для обоих нас было делом жизни, я постигаю как закономерную и как милость Божию, потому что какова же могла быть удача?
IV
Когда во внутреннем опыте для меня стало аксиоматической очевидностью, что папа есть, т. е. что есть примат св. Петра и живой носитель церковного единства, непогрешимый глава церкви воинствующей, ключарь, которому принадлежит plena potestas (о, как радостно, как светла и сладостна эта мысль), я одновременно, раньше и позже, обратился снова к научному пересмотру (доступными здесь средствами) вопроса о догмате папства. И у меня как будто открылись глаза на евангельские тексты о примате Петра, которые абсолютной тяжестью легли на весы вопроса. Tu es Petrus – это повеление и воля Господа Иисуса Христа, которой без всякого рассуждения, безусловно и безгранично надо покориться. Я как будто впервые увидал эти слова в том подлинном виде, как они сказаны, без обычного апологетического обгрызания углов, истолковывания, перетолковывания: немножко здесь, немножко там, – пока удается вовсе изгладить силу первоначального впечатления. Вот это действительно дело духовного, богословского, научного вкуса, доверие или недоверие к этим толкованиям, и я решительно потерял этот вкус и освободился от гипноза, который закрывал прямое повеление Господа. И в беседе по дороге в Кесарию Ф., и в других местах, которые всегда приводятся католиками и против католиков (Ты их знаешь), совершенно явно одно, что Господь вручил Петру особую власть в Церкви и, конечно, преемникам его кафедры. Даже у Тебя поразило меня мимоходное, но характерное замечание о троекратном вопрошании Петра о любви и троекратном же вторении ему агнцев-овец, в чем
