ее знаешь, не справиться не только моей малости, но и посильнее меня, думаю я, прямо не справиться никому с Твоим суеверное чувство возбуждающим, сверхъестественным прозорливством. Ты в своем роде сам по себе непогрешимый папа своею силою, и это Твое природное папство покоряет, а все-таки и Ты не папа, и Твое слово о Церкви не есть слово Церкви. Потому буду дерзать и о Тебе. Я помню, Ты писал мне еще студентом: моя идея – православие. Помни, и тогда я был поражен этим, а теперь, при свете заходящего солнца своей жизни, часто думая об этом, поражаюсь: да, это так, у Тебя есть Твое православие, которое, к лучшему или худшему, но отличается от исторического православия настолько, что даже ему непонятно (ведь Ты-то знаешь, насколько Ты остаешься непонятым, и притом не в математиках и абракадабрах своих, но прямо в насущном куске церковного своего хлеба, который Ты показываешь в Столпе), так что, в сущности, православны либо они, либо Ты. Мало того, Ты внутренне, что называется, и усом не ведешь от этого церковного своего одиночества или же ему, церковному телу, Ты противопоставляешь ἕν διὰ δυοιν дружбы, чтобы уж окончательно от них отвязаться. А при этом Ты берешь от них (да, «от них») таинство священства и власть его, ты даже слушаешься их, гнешься перед ними, их велений даже не уважая (как это заклеивание слова Софии в диссертации по требованию епископа), но при этом остаешься сам себе папой, сам себе «столп и утверждение», которое Ты, в довершение всего, проецируешь на экране православия. И это Твой рок, пока Ты в себе же не найдешь не только столпа и утверждения, но и столпа утверждения, скалы ап. Петра, не услышишь твердый голос и веление Петра… Я сейчас не жду этого и не могу даже себе представить, но я думаю невольно, какое потрясение произойдет в духовном мире, когда Ты увидишь в себе свой протестантизм, т. е. индивидуализм, свое церковное одиночество, из которого выводит только твердая рука того, кому поведено Богом утвердить братьев своих… Надеюсь, Ты поймешь эти мои неумелые и неуклюжие потуги выразить мысль: разумеется, без этого личного мистицизма, догматоискательства, вообще без личного творчества нет жизни, нет ее и в недрах католичества, с папой, но есть антиномически сопряженный полюс – самоотречения, победы над протестантизмом своей мысли, чувства, искания и обретение для себя, действительно столпа и утверждения в истине, и это мучительно радостно и сладостно, потому что это не-я, но
сверх-я, церковь и ее священная власть, авторитет. Сколько несправедливостей сказано было (даже и Ты их повторяешь в Столпе) о внешнем характере этого авторитета (как будто авторитет Вселенских соборов менее внешний, чем папы), но главная разница между авторитетом папы и соборов (ибо факт непогрешимости церкви и, стало быть, вероучительского ее авторитета не подвергается сомнению) в том, что соборы дело прошлого, археология, что не связывает или мало связывает меня в сегодняшних исканиях, нам слава Богу! – становится снова нужен Вселенский собор, а его не только нет, но и не может быть на Востоке, а папа – живой авторитет, голос церкви in actu, с которым не только всегда надо считаться, но перед которым надо быть всегда готовым и преклониться его велениям отдаться, победив в себе протестантизм, ибо последний есть постоянная возможность, духовное искушение, всегда подстерегающее, естественный человек, жертвоприносимый на алтаре веры. Борьба с собственными противоречиями есть подвиг веры, самозаклание, которого не хочет, ненавидит мирской человек, и вот почему повсюду такая вражда против католичества, которой не возбуждает расплывчатое и дряблое («кроткое»), а потому терпимое, нетребовательное православие. И конечно, для эстетического протестантизма как удобно и соблазнительно подменить жесткую и твердую скалу авторитета «эстетическим критерием», духовным вкусом, религиозным эстетством, тем более что и на самом деле на своем месте и в своей области это высокая и незаменимая сила (разве католики это хуже нас знают?), и это смешение сопровождается смешением карт, при котором получаются типичные тупики и порочные круги, и в конце концов единственным критерием церковности остается естественно протестантствующее ego самого автора, которому удалось обойти вопрос и ввести себя в самообман церковности: und der Konig absolut etc. А по отношению к инакомыслящим духовный вкус имеет про запас и духовный меч: обвинение в «прелести», в которой и обольщается вся католическая церковь (как мне больно даже и у Тебя встретить эти несправедливые отзывы о Фоме Кемпийском, о Франциске: как ни велик для меня Твой авторитет и как ни тонок Твой художественный вкус, но даже и меня он не может заставить голословно в этом Тебе поверить).
Ты скажешь: а все-таки дело идет только о внешнем авторитете и внешнем подчинении ограниченным римским клерикалам, которые не постигают нужд нового религиозного сознания. Они-то и постигают более наших богословов, но это заставляет меня вспомнить о самом для меня больном теперь и показательном вопросе – о нашем детище, религиозной фил-ской академии. Эта мечта была светом моей (думаю) нашей жизни. В ней, мнились, смысл и оправдание совершающегося, потому что с нею связано религиозное Будущее. Это не просто школа, но новое сознание, новая церковь, которая есть вместе с тем и старая в ее истинном существе. Я чувствовал себя держащим в своих руках нити этого будущего и так или иначе к нему приставленного. Конечно, главное место в ней принадлежит Тебе (но и нуль, приставленный к единице, получает свое значение), но самое дело, самая задача превышает и Тебя, и нас, ибо это была церковная задача. Чего мы хотели? Явить истинную православную церковность во всей ее красоте, глубине и широте, дав православные ответы на все запросы современности и все их, таким образом, вместив в ее ограде. Философия, оккультизм, наука, художество – все не как предметы преподавания только (это только ближайшая, внешняя задача), но их внутренняя ассимиляция, так сказать, оправославление, оцерковление их существа. Это последняя задача в области религиозного сознания (дальше, а может быть, и одновременно идет уже религиозное действие), и поэтому-то была бы мировая задача, в которой заключается весь узел всемирной истории. Я, конечно, не так глуп и наивен, чтобы себе приписывать эту способность, и даже не Тебе, при всей сверхъестественности и единственности Твоей, задача дана нам так казалось Церковью, родилась в церковном сознании, и, будучи поставлен у великого и чудесного дела, я даже не мог спрашивать себя, по силам ли это мне или нам, потому что оно по силам только одной, совершающей его Высшей Силе.
