этап — это, собственно, герменевтика, которую часто обозначают как критику. Она берет свое начало в толковании религиозных и нерелигиозных текстов. Герменевтика пытается, если угодно, развенчать статус-кво — и фокусируется на развитии и преобразовании отдельного произведения. Как в случае с Гермесом и его странствиями, произведение для герменевтики — это неизвестная страна, которую необходимо исследовать. Таким образом, герменевтика предполагает прочтение текста «поперек» его буквальных и скрытых истин. В эссе СТЮАРТА ХОЛЛА
Encoding/decoding содержится важный для нас тезис: прочтение текста не всегда следует за буквальным [58]. Герменевтику как критику интересует именно парадоксальное, контринтуитивное; она признает существование экзегетики и ее рамки, но утверждает, что эта рамка выстроена неправильно, что она не позволяет разглядеть более глубокие и значимые смыслы. Поэтому критика тяготеет к контекстуализации и историзации. Это, впрочем, не мешает ей сталкивать произведение с новыми аргументами и контраргументами. Обнаруженные в работе недостатки или пробелы только способствуют процессу герменевтической интерпретации. Как хитер и плутоват Гермес (dolios), так и само произведение на определенном уровне можно считать откровенно лживым. Так открываются дополнительные уровни смысла — доселе скрытые, подавленные или стертые.
В связи с этим МАРКС и ФРЕЙД — это важные вехи в истории герменевтики как методологии. МАРКС и его переосмысление понятия «товар» — это хрестоматийная герменевтика в том, как он отказывается от скрытых прочтений и обманчивой «формы проявления» в пользу куда более дерзновенного путешествия: в пользу пересечения границ на пути к самой сути (так и создается ценность). Структура психики, по ФРЕЙДУ, устроена в схожей логике: бессознательное существует в скрытой реальности, за очевидным пластом человеческого сознания. По этой причине и марксизм, и фрейдизм иногда относят к «глубинным» моделям интерпретации. Они следуют основным принципам Гермеса: медиация включает в себя неясность и обман; медиация — это путешествие в глубины, в далекие края или прямиком из них.
Критическая герменевтика не спрашивает «Как действует артефакт „А“?». Она, скорее, задается вопросом «Занимаются ли артефакты политикой?» (так его сформулировал ЛЭНГДОН УИННЕР) [59]. Артефакт можно толковать согласно его собственным условиям, но истина будет раскрыта с помощью внешних рубрик — как, например, критика романа через внешнюю рубрику исторического материализма. ПОЛЬ РИКЁР назвал это «герменевтикой подозрительности», подозрительности на стыке либидо и политического, которая, конечно, восходит к МАРКСУ и ФРЕЙДУ, а также и к НИЦШЕ и его подозрительности в отношении классической эстетики.
Третья фаза нашего критического нарратива — это фаза симптома. Если предыдущая фаза отсылает нас к структурализму, то эта отсылает к постструктурализму в целом и к деконструкции в частности. В отличие от герменевтики, симптоматическое толкование не признает рамку экзегетики вообще. Здесь экзегетика представляется своего рода западней, выгодным объяснением, от которого необходимо полностью отказаться — но не в попытках исследовать глубины произведения, а в ходе топологического анализа знаков на ее поверхности. Если герменевтика перпендикулярна тексту, то симптоматическое толкование словно носится туда-сюда по его поверхности. Попытки возвращения к истокам работы или воззвания к непреложным истинам, что таятся в ней, — всё это симптоматика не воспринимает всерьез. Вместо этого она фокусируется на толковании «подсказок» (симптомов), чтобы раскрыть структурные недостатки, противоречия и неувязки, чтобы выявить в работе «эпистемологического другого» или то, что «не было сказано».
Элегантный пример симптоматики можно найти в эпиграфе книги ДОННЫ ХАРАУЭЙ How Like a Leaf: «Политика есть и у шимпанзе, и у артефактов, так почему бы ей не найтись у нас?» [60] Что говорит нам ХАРАУЭЙ? Вспомним, что c точки зрения герменевтики можно было бы утверждать и что-то другое, нежели наличие политики у артефактов. Утверждение ХАРАУЭЙ «симптоматично», поскольку оно полностью отбрасывает и экзегетическую, и герменевтическую рамки; оно признает контринтуитивное утверждение не как провокацию, а как факт (что у шимпанзе и у артефактов есть политика), а затем выдвигает новое утверждение (что и у «нас» должна быть политика). Это новое утверждение в некотором смысле находится за пределами провокации, ведь тавтологически оно почти истинное: человека называли «политическим животным» еще со времен Древней Греции. А осмелиться заявить это утверждение как предмет дискуссии — это намек на то, что вся существующая система знаний устарела, по крайней мере на своем базовом уровне.
Эти три метода — экзегетика, герменевтика, симптоматика — вместе сложены в «нарратив» или в «иерархию», потому что в критической традиции все три метода обычно раскладывают в таком порядке: не в строгом хронологическом, но в порядке нормативной последовательности, с началом, серединой и концом. Для герменевтической традиции экзегетика — это затхлая, устаревшая техника; ее стоит вывести на чистую воду как пример идеологического лицемерия. А затем и сама герменевтика оказалась перечеркнута: ее подвела неспособность восприятия в тексте бессознательного, к чему как раз обратился новоиспеченный метод симптоматической интерпретации. Таким образом, (1) экзегетика уступает (2) герменевтике, которая в свою очередь уступает (3) симптоматике. Можно переложить это в известные нам термины и имена: (1) призраки буржуазной социологии оказались денатурализованы (2) через МАРКСА, который, в свою очередь, оказался усложнен (3) через ФРЕДЕРИКА ДЖЕЙМИСОНА и ЖАКА ДЕРРИДА. Первое — объясняет, второе — денатурализует, третье — усложняет. И все три метода находят выражение в многогранном Гермесе.
История поэта СПИНОЗЫ, которую мы вспоминали в самом начале, описывает базовую дилемму, с которой сталкивается критическая традиция. Идею забвения, которое постигло поэта, можно перенести на отношения людей с медиа. Отрезанные от человеческого «Я», медиа для нас — навсегда чужие. Их следует разбирать по косточкам, их следует укрощать — но при этом важно не подпускать близко, чтобы они не мешали процессу сигнификации. И вновь критика, будучи всегда про реальное, всегда одновременно и против реального.
На этом большинство описаний критической традиции подходят к концу. И осведомленный читатель до сих пор пребывает на вполне знакомой территории. Но что еще вмещает в себя критика — помимо экзегетики, герменевтики и симптоматики? Разве мы уже сказали всё, что можно сказать об основных способах медиации? Едва ли; наше путешествие только начинается. И цель этого путешествия — понимание теорий медиации в их широком смысле. Впереди нас ждет второй мир, параллельный миру критической традиции, а также третий мир, готовый его уничтожить. (Четвертый сохраним до самого конца как этакий обобщающий постскриптум, прежде чем передать бразды правления ТАКЕРУ и УОРКУ.)
МЕДИАЦИЯ КАК ИРИДИЗАЦИЯ
Муравьи выносят свои яйца на поверхность земли, журавль отправляется в полет, корова фыркает, а великая радуга пьет воду (bibit ingens arcus). Всё это происходит на широкой пасторали Георгик ВЕРГИЛИЯ, когда наступает ураган; об этом нас вовремя предупреждают приметы (certis signis) [61]. Великая радуга, пьющая воду, — это
