собой бесконечный избыток экспрессии. Это можно назвать ее «барочной» стороной, или, как писал ЭРВИН ПАНОФСКИЙ, «благородным разгулом». Конечно, сам термин «избыток» мы позаимствовали из герменевтики. Здесь необходимо проявить фантазию: «избыток» в иридизации есть некий безосновательный эстетический продукт — то есть продукт бессмысленный и ни в чем не укорененный. К примеру, та же радуга на небе преисполнена экспрессией с избытком, хотя сообщает нам весьма очевидный факт: прошел дождь. Можно привести в пример и другие проявления Ириды: радужку глаза, цветы ириса. Своей совершенно безосновательной красотой они говорят «слишком много», пытаясь всего-навсего сказать, что
в мире есть великолепие.
Если герменевтика когнитивна и вербальна, то иридизация аффективна — и потому совершенно бестолкова. Но бестолкова не в уничижительном смысле, а в значении «бессловесна», «потерявшая дар речи». Не стоит забывать, что Ириду зовут thaumantos, «дочерью Изумления». (В этом плане иридизация с ее мгновенностью противоположна порнографии, которая всегда демонстрирует слишком много, тем самым совершая насилие над самым интимным, что в ней есть — над реальным. Герменевтике в таком случае противоположен фетишизм; он есть претензия на две абсолютно не связанные друг с другом вещи — первая становится скрытым источником, а вторая — неочевидным приспособлением, что скрывает и раскрывает первую.) Имя Ириды этимологически происходит от eirein, «пользоваться словом»; и всё же ей, вспоминая РОЛАНА БАРТА, абсолютно «нечего сказать». Она бессодержательна. Она говорит — и это все, на что она способна. Это всего лишь вопрос присутствия и передачи слова. Как только слово будет передано, оно тут же исчерпает себя.
(3) Безусловность. Безусловность тесно связана с двумя предыдущими характеристиками: это то, что в рамках иридизации ощущается и в ее близости, и в ее безосновательном эстетическом изобилии. Безусловность мы рассматриваем и в гуманитарном, и в техническом плане. Во-первых, Ирида отвергает обман (обман остается вотчиной Гермеса), тем самым отвергая и прихоть, и непостоянство; нам остается мир, в котором всё происходит понятным образом, правильно и однозначно. В иридизации нет места риторике о слепоте и прозрении в духе ПОЛЯ ДЕ МАНА. Здесь подобной драме негде развернуться. Когда Ирида появляется на небе, нет смысла гадать, выглянуло ли солнце и отражается ли оно в капельках воды. Мы можем говорить об этом со всей уверенностью.
Безусловность можно рассмотреть и с технической точки зрения: феномен радуги позволяет нам обратиться к техническим наукам. Самый банальный пример: иридизация существует в виде подлинного оптического эффекта; она встречается и в аналитической геометрии ДЕКАРТА, и в работах СПИНОЗЫ о преломлении и отражении света в каплях воды, и в цветовой системе ФРАНСУА Д’АГИЛОНА, и в цветовом круге НЬЮТОНА, и в других научных теориях в области диоптрики и иридизации. Это немаловажно, учитывая, что герменевтика не может похвастаться подобным — если, конечно, взять в скобки амбициозные научные устремления структурализма или семиотики.
Иными словами, герменевтику нельзя по-настоящему выразить через точные науки, математику или логику. А в случае с иридизацией это более чем возможно. Ирида может быть (и будет) математизирована. При этом имманентность и иридизация как способ медиации тесно связаны с неким пафосом, с романтико-поэтическим аффектом по поводу собственного существования. Поэтому формулировку следует уточнить: Ирида «объективно» принадлежит математике, а «субъективно» — патетике (то есть выражению пафоса, поэзии).
На этом этапе мы можем соединить сказанное о Гермесе и Ириде — и сделать промежуточные выводы. Я обращаюсь к этим двум ипостасям как к двум способам медиации, но мы также можем присвоить им характерные медиаформаты. Если обобщить, то центральный формат для критики — это текст, а для иридизации — изображение. (Скоро мы познакомимся с фуриями и с их главным форматом — системой.) Вспоминая извилистые маршруты путешествия Гермеса, текст удобнее всего рассматривать как проблему. Вспоминая радугу Ириды, гравитацию ее эстетики и мгновенность появления, изображение удобно рассматривать как поэзию. Так герменевтику волнует проблема текста, а иридизацию — поэзия изображения, будь то визуальное или какое-либо другое. В рамках герменевтики медиа любого рода (текст, изображение, звук, и т. д.) представляют собой текстуальную проблему, которую необходимо решить. В рамках иридизации те же медиа — это поэтические образы, которые необходимо познать.
Присваивая режимам медиации свойственные им форматы, я не пытаюсь заявить, что каждый режим работает исключительно в рамках одной формы. Скорее, я указываю на то, что определенный метод эстетической медиации связан с определенной формой медиа — и связаны они узами гегемонии, то есть отношениями договорного доминирования. Вообще текстуальные, визуальные и системные элементы работают в унисон во многих существующих медиа-артефактах. Некоторые элементы могут порядком нуждаться в других, а также активно стирать любые различия между ними.
Главная трудность в переключении между режимами — это замена изначального формата и изначального метода. Иными словами, чтобы переключиться с Гермеса на Ириду, необходимо поменять текст на изображение, а критику — на озарение. Затем, когда мы подробнее рассмотрим фурий, последней задачей станет замена изображения на систему, а озарения — на ярость.
ПРОТИВ ГЕРМЕСА
Вспомним великую мантру феноменологии: «Назад, к самим вещам!» Многие годы философы и критики пытались понять, что это может значить. Эта мантра присягает на верность Гермесу или Ириде? На чем здесь сделан акцент? В случае акцента на «к вещам» — подчеркивается ли здесь факт необходимого путешествия, расстояния, которое нужно преодолеть от восприятия к самой вещи? Или же акцент сделан на «самим», намекая на достижимость царства вещей? Ведь в определенном смысле воспринимающий вещь уже нашел себя в этом царстве.
Это широкая пропасть, которую соединяет МАРТИН ХАЙДЕГГЕР и его феноменология. С одной стороны, ХАЙДЕГГЕР предан культу Гермеса. Истина есть путь (Weg), идти по которому следует не спеша. Ничто в бытии не проявляется мгновенно; оно открывается только в единении с тем, кто пытается его познать. С другой стороны, ХАЙДЕГГЕР относится к культу Ириды: его версия феноменологии не до конца признает вечную отсрочку в обмене и циркуляции, что свойственна Гермесу. Бытие, по ХАЙДЕГГЕРУ, есть тайна. Но в нем также есть место озарению. Оно, как Гермес, очень далеко от нас — и оно же, как Ирида, ясно, прозрачно и мгновенно: «Бытие шире, чем всё сущее, и всё равно оно ближе человеку, чем любое сущее, будь то скала, зверь, художественное произведение, машина, будь то ангел или Бог. Бытие — это ближайшее. Однако ближайшее остается для человека самым далеким» [69].
Эти строки ХАЙДЕГГЕР написал вскоре после окончания Второй мировой войны. Спустя несколько лет, в 1964 году, молодая СЬЮЗЕН СОНТАГ выдвинула громкое обвинение в адрес Гермеса и его манеры посредничества:
