сказал Перикл
38 поэту Софоклу
39, с которым в бытность их стратегами он беседовал по государственному делу – когда Софокл, заметив случайно проходившего мимо красивого мальчика, воскликнул: «Посмотри-ка, Перикл, какой красивый мальчик!», тот сказал: «А ведь стратегу, Софокл, подобает быть сдержанным не только в поступках, но и во взглядах»
40. Но если бы то же самое Софокл сказал в похвалу атлетам, он бы избежал справедливого упрека. Так важно помнить о месте и времени! Например, если бы кто-нибудь, готовясь выступить в суде, стал бы размышлять об этом в пути или на прогулке или бы глубоко задумался еще о чем-нибудь, его бы никто не упрекнул в этом, но если бы то же самое он стал делать в гостях, его бы сочли человеком невоспитанным, ибо он не знает, где и как следует себя вести. Но явная и полная невоспитанность и невежество, если, например, кто-нибудь станет петь на форуме или совершится какая-то другая великая непристойность, легко обнаруживается и не очень-то нуждается в наставлениях и всяких советах, но вот чего следует беречься особенно тщательно, так это тех проступков, которые представляются незначительными и на которые многие могут не обратить внимания…
41, 146. Поэтому как слух музыкантов способен уловить малейший оттенок звука кифары, так и мы, если захотим стать внимательными и строгими судьями и беспощадно преследовать пороки, должны научиться понимать великое из малого. По взгляду, по движению бровей, по мрачному или веселому лицу, по смеху, по выбору слов, по умолчанию, по повышенному или пониженному тону, по другим подобным вещам мы легко сможем судить, что из этого происходит подобающим образом (aptē), а что противоречит нашим природным обязанностям. И здесь весьма удобно судить по другим о том, каково каждое из этих действий, чтобы самим избежать того, что не подобает другим. Не знаю уж почему, но какой-нибудь промах мы скорее замечаем у других, чем у самих себя. Поэтому легче всего исправляются во время учения те ученики, чьи недостатки учителя копируют для того, чтобы исправить их. Полезно также в сомнительных вопросах обращаться к людям ученым или просто житейски опытным и спрашивать их мнение о том или ином виде человеческих обязанностей. При этом следует обращать внимание не только на то, что каждый из них говорит, но и на то, что думает и почему каждый из них так думает. Ведь как художники, скульпторы и даже поэты стремятся показать публике свои произведения, чтобы исправить то, что вызовет замечания большинства зрителей, обсуждают между собой и расспрашивают других о том, какие недостатки видят те в их произведениях, так и мы многое должны делать, прислушиваясь к мнению окружающих, точно так же как многого и не делать, и менять и исправлять многое.
42, 150 – 151. Что касается занятий и профессий, какие из них следует считать благородными, какие низкими, мне известно следующее. Прежде всего нехороши те занятия, которые возбуждают ненависть людей, например сборщики налогов или ростовщики. Недостойны свободного человека и презренны профессии всех, кто работает за плату, продающих свой труд, а не свое искусство; ведь в этих занятиях сама плата есть уже залог рабства. Низкими следует считать и занятия тех, кто покупает у торговцев товары, чтобы тотчас же перепродать их, ибо они не получат никакого барыша, если не обманут, а нет ничего отвратительнее лжи. Все ремесленники занимаются низким искусством, ибо что благородного может быть в мастерской? Не заслуживают никакого одобрения и занятия, выступающие прислужниками наслаждений, – «торговцы рыбой, мясники, повара, колбасники, рыбаки», как говорит Теренций 41. Можно прибавить сюда, если угодно, продавцов благовоний, плясунов и все, что касается игры в кости. Те же искусства, которым или присуща большая мудрость или которые приносят немалую пользу, как например, медицина, архитектура, преподавание достойных вещей, достойны тех, чьему сословию они приличны.
43, 153. Самая главная из всех добродетелей (virtus) та мудрость (sapientia), которую греки называют sophia 42, ведь под благоразумием – «житейской мудростью» (prudentia), что греки называют phronēsis, мы понимаем нечто иное, а именно – знание того, к чему нужно стремиться и чего нужно избегать. Та же мудрость, которую я назвал главной, есть знание вещей божественных и человеческих, и она включает в себя все отношения между богами и людьми и их взаимное сообщество (societas inter ipsos); если же эта мудрость является величайшей, а так оно и есть, то неизбежно та «обязанность», которая вытекает из этой общности, является самой важной. Ведь теоретическое познание природы было бы в какой-то мере неполным и незавершенным, если бы за ним не следовало никакого действия…
II 2, 6. Утверждать, что не существует искусства в самых величайших вещах, тогда как даже самая ничтожная из них обладает своим искусством, могут лишь люди, не задумывающиеся о том, что они говорят, и заблуждающиеся в самом главном.
5, 17. Таким образом, если у нас не вызывает никакого сомнения мысль, что именно люди приносят себе и самую большую пользу, и самый большой вред, то я считаю главным в добродетели духовное сближение людей и способность направлять их деятельность на общую пользу. Поэтому все, что в неживой природе и в живом мире может быть обращено на пользу человеку и его жизни, – все это становится предметом какого-нибудь искусства, требующего немалого труда, рвение же людей, направленное на приумножение нашего достояния, побуждается мудростью и добродетелью (virtus) выдающихся мужей. Ведь вся добродетель (virtus), пожалуй, сводится к трем вещам, из которых первая состоит в понимании истинной и подлинной сущности каждого явления, их взаимозависимости, их результатов, их генетической связи и причин каждого явления; вторая состоит в умении сдерживать душевные волнения, которые греки называют «страстями» (pathē) 43, и подчинять разуму инстинкты, называемые ими hormai, третья – в разумном и тактичном обращении с окружающими, чтобы с их помощью в изобилии обладать тем, в чем нуждается наша природа, отвращать грозящие нам неприятности, бороться с теми, кто попытается принести нам вред, и воздать им наказание, которое допускают принципы справедливости и гуманности.
14, 48. Но так как речь выступает в двух формах, одна из которых представляет собой беседу, а другая – публичную речь, не вызывает во всяком случае сомнения, что публичная речь скорее может принести славу; ведь именно в ней проявляется то, что мы называем красноречием, но трудно даже сказать, с какой
