Что же нам все-таки делать со снижением отношения к «извращенности»? Как могло случиться, что те самые сексуальные действия, которые когда-то были столь сурово порицаемы, а иногда становились формально нелегальными, теперь стали очень широко практиковаться, а в некоторых кругах — активно поощряться? Еще раз повторим: довольно легко проследить поверхностную историю. Сексологи, равно как и Фрейд, и, по меньшей мере, некоторые из его еретических последователей, в значительной степени ниспровергли само понятие извращения. Подвергнутые основательному обсуждению, «Три эссе по теории сексуальности» Фрейда, впервые опубликованные в 1905 г., стремились продемонстрировать, что черты сексуальности, ассоциируемые с извращениями, далеко не ограничиваемые малыми категориями ненормальных людей, — это качества, общие для сексуальности каждого. Следовательно, заключал Фрейд, «неуместно использовать слово „извращение“ в качестве символа укора»[74].
Аналогичным образом Хевилок Эллис утверждал, что этот термин неприемлем, предлагая заменить его другим понятием — «сексуальная девиация».
Как можно было бы показать, впоследствии группы интереса и движения начали активно провозглашать социальную приемлемость и легализацию гомосексуальности, оспаривая даже терминологию девиации. Так, например, в США, по мере того как спадала высшая точка маккартизма, учреждались такие группы, как «Общество Меттачайна» и «Дочери Билитис». Последующее создание больших общин геев обеспечило расцвет многих новых групп и ассоциаций, многих продвинутых меньшинств сексуальных вкусов. Битва за обеспечение общественной терпимости в отношении гомосексуальности привела к тому, что на сцену вышли новые организации, заинтересованные в продвижении сексуального плюрализма, как излагает это Джеффри Уикс.
«Никогда прежде не появлялся столь большой континент нормальности, окруженный малыми островками беспорядка. Взамен этого мы можем теперь быть свидетелями появления групп островов, больших и малых... Возникли новые категории и эротические меньшинства. Более старые из них, которые практиковали процесс подразделения специализированных вкусов, специфических склонностей и потребностей, становятся базисом для размножения новых сексуальных идентичностей»[75].
Выражаясь иначе, сексуальное разнообразие, хотя и расцениваемое еще многими враждебными группами как извращение, вышло из фрейдовских заметок по описанию исторических случаев (в оригинале «case-history notebooks» — примеч. перев.) в повседневный социальный мир.
Рассматриваемый с этой точки зрения, закат извращенности может быть отчасти истолкован как успех битвы за право самовыражения в контексте либерального демократического государства. Были одержаны победы, но конфронтации продолжаются, и достигнутые свободы могут быть под благовидным предлогом снесены реакционной волной. Гомосексуалы все еще стоят лицом к лицу с глубоко эшелонированным предубеждением и широко распространенным открытым насилием. Их освободительная борьба наталкивается на сопротивление, возможно, столь же глубокое, как и то, что препятствовало доступу женщин к социальному и экономическому равенству.
Нет причин сомневаться в такой интерпретации. Тем не менее есть и другой способ взглянуть на положение вещей, который полагает, что зарождающееся вытеснение извращения плюрализмом — это часть широкого и основательного ряда изменений, присущих модернизму. Модернизм ассоциируется с социализацией естественного мира — прогрессивным вытеснением структур и событий, которые были внешними параметрами человеческой активности, социально организованными процессами. Не только сама социальная жизнь, но и то, что обычно именуется «природой», попадает под власть социально организованных систем[76].
Воспроизводство было когда-то частью природы, и в фокальной точке неизбежно оказывалась гетеросексуальная активность. Поскольку сексуальность стала «интегральным» компонентом социальных отношений как результат обсуждавшихся изменений, гетеросексуальность больше не выступает в качестве такого стандарта, по которому судят о чем угодно еще. Мы еще не достигли стадии, на которой гетеросексуальность воспринимается только как одна из склонностей среди других, но именно таков подразумеваемый смысл социализации воспроизводства.
Такой взгляд на снижение роли сексуальности не следует считать несовместимым с другими взглядами, поскольку терпимость всегда выступает предметом борьбы в общественном мнении. Он, однако, дает более структуральную интерпретацию этого явления, интерпретацию, в которой первичное место занимает возникновение пластичной сексуальности. В последующих разделах я немало буду говорить о пластичной сексуальности. Но прежде всего обращусь к тому, чем Фуко особо пренебрегает: к природе любви и в особенности к возникновению идеалов романтической любви. Трансмутация любви — это в такой же степени феномен современности, как и возникновение сексуальности; и он непосредственным образом связан с вопросами рефлексивности и самоидентичности.
ГЛАВА 3. Романтическая любовь и другие привязанности
«Любовь, — делится своими наблюдениями Бронислав Малиновски в своем исследовании Тробрианских островов, — это для меланезийцев такая же страсть, как и для европейцев, и она в большей или меньшей степени причиняет мучения уму и телу; многих она приводит в тупик, к скандалу или трагедии; гораздо реже она озаряет жизнь, расправляет сердце и переполняет его радостью»[77].
Многочисленные примеры описаний поэтической любви дошли до нас среди других реликвий Древнего Египта, причем некоторые Из них датируются сроком более чем 1000 лет до н. э. Любовь там изображается как подавляющая «эго», и потому она сродни болезни, хотя и обладает сама исцеляющей силой:
От взгляда на нее мне делается хорошо!
Когда она открывает свои глаза, мое тело молодеет,
Ее речь делает меня сильным;
Ее объятия прогоняют мои болезни —
Семь дней, как она ушла от меня![78]
Поскольку секулярное использование слова «страсть» (в оригинале — passion — примеч. перев.) — в отличие от его прежнего употребления, означавшего страсть религиозную, — сравнительно новое, имеет смысл оценить страстную любовь, amour passion[79], как выражение родовой связи между любовью и сексуальной притягательностью.
Страстная любовь характеризуется настойчивостью, с которой она отделяет себя от рутины повседневной жизни, с которой она действительно имеет склонность вступать в конфликт. Эмоциональная связь с другим пронизывает все, она настолько сильна, что может привести индивида или обоих индивидов к игнорированию своих обычных обязанностей. Страстная любовь обладает свойством особого очарования, которое в своем рвении может действительно стать прямо-таки религиозным. Все в мире внезапно выглядит свежим, хотя, возможно, в то же самое время не может охватить интересы самого индивида, столь сильно связанные с объектом любви. На уровне личностных отношений страстная любовь разрушительна, уподобляясь в этом смысле харизме; она отрывает индивида от почвы и порождает готовность к самым радикальным поступкам и жертвам[80].
По этой причине она опасна, если рассматривать ее с позиций социального порядка и общепринятых обязанностей. Вряд ли стоит удивляться, что страстная любовь нигде не признается необходимым или достаточным условием для брака и в большинстве культур считается противостоящей ему.
Страстная любовь — это более или менее универсальное явление. Я постараюсь доказать, что ее следует отличать от романтической любви, которая очерчена гораздо более культурально. В дальнейшем я попытаюсь идентифицировать определенные отличительные черты романтической любви и исследовать то, что под этим понятием подразумевается. Моя цель изначально аналитическая; я не собираюсь писать историю романтической любви, даже в миниатюре. Тем не менее начинать следует с очень краткой исторической интерпретации.
Брак, сексуальность и романтическая любовьВ пре-модернистской Европе большинство браков заключалось по контракту — не столько на основе взаимного сексуального притяжения, сколько по экономическим обстоятельствам. Среди бедняков брак был средством организации аграрного труда. Вряд ли жизнь, наполненная непрестанным тяжелым трудом, могла направляться страстью. Утверждают, что в семнадцатом веке среди женатых крестьянских пар Франции и Германии поцелуи и ласки были редким явлением. Однако возможности, которыми располагали для внебрачных связей мужчины, были сколь угодно многочисленными[81].
Только в аристократических группах имелась определенная сексуальная привилегия, открыто допускаемая для «респектабельных» женщин. Сексуальная свобода следует за властью и является выражением ее; в определенные времена и в определенных местах женщины были в достаточной мере освобождены от требований воспроизводства и от рутинной работы, чтобы располагать возможностями для поисков собственного сексуального наслаждения. Конечно, фактически оно никогда не было связано с браком. В большинстве цивилизаций создавались истории и мифы, которые утверждали, что те, кто пытается создать устойчивую привязанность с помощью страстной любви, обречены.
