в пустоту. Работа как таковая более не имеет никакой иной цели, кроме удовлетворения всеобщей потребности в рабстве. И даже деньги в итоге оказались повержены той пустотой, которую они распространяли. Одновременно с тем все старые буржуазные институции, основанные на абстрактных принципах равенства и представительства, оказались в состоянии кризиса и выглядят настолько истерзанными им, что вряд ли смогут от него оправиться: Правосудие более не способно судить, Образование – обучать, Медицина – лечить, Парламент – принимать законы, Полиция – заставлять уважать закон, и даже Семья не способна воспитывать детей. Конечно, внешние формы прежней структуры сохраняются, но всякая жизнь её безвозвратно покинула. Она погружается во всё более абсурдное и всё более ощутимое безвременье. Чтобы отвлечь от нарастания катастрофы, периодически выставляют напоказ парадные символы этой структуры, но их уже никто не понимает. Их магия очаровывает лишь самих магов. Так Национальная Ассамблея стала историческим памятником, способным лишь возбуждать глупое любопытство туристов. Старый Свет предстаёт нашему взору пустынным ландшафтом из новёхоньких руин и бездушных каркасов, ожидающих сноса, которого не происходит, и способных ждать его вечно, пока у кого-нибудь не возникнет мысли этот снос осуществить. Никогда ещё не было запланировано столько празденств, и никогда ещё производимое ими воодушевление не выглядело более лживым, притворным и наигранным. Даже самые непристойные развлечения не могут избавиться от некоторого флёра грусти. Вопреки видимости, умирание системы заключается не столько в том, что она орган за органом гниёт и разлагается – и, впрочем, не в каком-то ином непосредственно наблюдаемом явлении, а скорее в общем безразличии, которое становится явным благодаря этому процессу, безразличии, пробуждающем отчётливое ощущение, что происходящее никого не беспокоит и никто не считает нужным каким-либо образом это исправить. И поскольку «безучастно и спокойно ощущать шаткость всех вещей, равнодушно ждать краха старого во всех его частях, вплоть до самого фундамента обветшалого здания, и мириться с неизбежной гибелью под обвалившимися балками – не свидетельствует ни об уме, ни о чувстве чести» (Гегель)
5, по некоторым признакам, распознаванию которых препятствует спектакулярный вид раскрытия потаённого, можно увидеть подготовку к неизбежному Исходу прочь из «старого во всех его частях, обветшалого здания». Уже появилось множество
безмолвных и
одиноких людей, предпочитающих жить в лакунах рыночного мира и
отказывающихся участвовать во всём, что имеет к нему хоть какое-то отношение. Это связано не только с их стойкой невосприимчивостью к чарам товара, но также вызвано тем, что они выказывают таинственное недоверие ко всему, что связывает их со вселенной, сформированной товаром и теперь распадающейся. Одновременно с тем всё более явные сбои функционирования капиталистического государства, ставшего неспособным к какой-либо интеграции с обществом, над которым оно возвышается, провоцируют неизбежно временное существование внутри него пространств неопределённости, автономных зон, всё более масштабных и всё более многочисленных. Здесь возник целый
этос, целый инфраспектакулярный, скрытый под Спектаклем, мир, который кажется сумеречным, но на самом деле приближает рассвет. Появляются формы-жизни [9], подающие надежды выйти далеко за пределы современного разложения. Во многих отношениях это подобно массовому опыту существования на нелегальном положении и в подполье. Это моменты, когда мы
живём так, как будто этого мира больше не существует. Одновременно с тем – и как подтверждение этого дурного предзнаменования – мы наблюдаем отчаянное усиление озлобленности и ожесточения порядка, предчувствующего свою скорую смерть. Говорят о реформе Республики, когда время республик прошло. Говорят о цветах флага, когда эра самих флагов завершилась. Таково грандиозное и смертоносное зрелище, которое открывается тем, кто осмелится рассмотреть своё время с точки зрения его отрицания, то есть с точки зрения Воображаемой партии.
Исторический период, в который мы вступаем, должен быть временем предельного насилия и великих беспорядков. Непрерывное и всеобщее чрезвычайное положение [10] – единственный способ, позволяющий сохраняться рыночному обществу, полностью подорвавшему свои собственные условия возможности [11] ради того, чтобы окончательно погрязнуть в нигилизме. Конечно, у власти ещё есть сила (и физическая сила, и символическая сила), но кроме этого у неё ничего нет. Одновременно с тем, как это общество утратило дискурс своей критики, оно утратило и дискурс своего оправдания. Оно оказывается перед пропастью и обнаруживает, что эта пропасть – его сердце. Именно эту повсюду ощутимую истину оно безостановочно искажает, выбирая при каждом случае «язык лести», в котором «содержание речей духа о себе самом и по поводу себя есть, таким образом, извращение всех понятий и реальностей, всеобщий обман самого себя и других; и бесстыдство, с каким высказывается этот обман, именно поэтому есть величайшая истина», и где «простое сознание истины и добра… не может сказать этому духу ничего, чего он сам не знал бы и не говорил». В этих условиях «если простое сознание, наконец, потребует уничтожения всего этого мира извращения, оно не может потребовать от индивида, чтобы он удалился из этого мира, ибо и Диоген в бочке обусловлен им, и такое требование, предъявленное к отдельному лицу, есть как раз то, что считается дурным, то есть чтобы отдельное лицо заботилось о себе как о единичном… требование такого прекращения может быть обращено только к самому духу образованности»6. Мы можем распознать в этом подлинное описание языка, на котором сейчас говорит власть в своих наиболее передовых формах: когда она инкорпорировала в свой дискурс критику потребительского общества, Спектакля и их нищеты. «Культура Canal+» и «дух Inrockuptibles»7 во Франции представляют собой скоротечные, но показательные примеры. В более широком смысле это искромётный и изощрённый язык современного циника, который окончательно отождествил всякое использование свободы с абстрактной свободой принимать всё, но по-своему. В его болтливом одиночестве чёткое осознание мира кичливо сочетается с его полной неспособностью этот мир изменить. Оно даже оказывается маниакально мобилизированным против самосознания и против всякого стремления к субстанциональности. Такой мир, который «знает, что всё отчуждено от себя самого, что для-себя-бытие отделено от в-себе-бытия, что то, что мнится, и цель отделены от истины» (Гегель)8, или, другими словами, который, властвуя на самом деле, стремится к роскоши открытого признания своего господства как тщетного, абсурдного и нелегитимного, вызывает против себя и как единственный ответ на то, что он провозглашает, лишь насилие со стороны тех, кого он лишил всяких прав, и кто черпает своё право из враждебности. Больше нельзя править без злого умысла.
На этой стадии власть, чувствующая, что жизнь неумолимо покидает её, становится безумной и притворяется тиранией, быть которой ей уже не по силам. Биовласть и Спектакль представляют собой
