и представление о них не окажет никакого влияния на эстетическое суждение субъекта. Если же находиться слишком близко, то для глаза нужно некоторое время, чтобы завершить схватывание от основания до вершины; но при схватывании всегда отчасти гаснут первые [впечатления], прежде чем воображение восприняло последние, и соединение никогда не бывает полным» (5, 258–259),
В. Ф. Асмус. Иммануил Кант. М., «Наука», 1973, с. 477.
Отличая критику искусства от науки об искусстве, Кант совершенно справедливо отдавал предпочтение науке. Ибо критик оценивает произведение искусства в зависимости лишь «от рефлексии субъекта о своем собственном состоянии (удовольствия или неудовольствия) с отказом от всех предписании в правил» (5, 298). Наука же свои положения в отношении искусства «выводит из природы… способностей как познавательных способностей вообще» (там же).
См., например: Н. М. Амосов. Моделирование мышления и психики. Киев, 1965; П. В. Зинченко. Восприятие и действие. М., 1967.
«Считают, что у человека с совершенно правильными чертами лица, которого художник попросил бы служить ему моделью, лицо обычно невыразительно <…> Опыт свидетельствует также, что совершенно правильные черты лица обычно выдают только посредственного по своему внутреннему содержанию человека, вероятно <…> потому, что если никакие душевные задатки не выше той пропорции, какая нужна только для того, чтобы создать свободного от недостатков человека, то здесь уже нельзя ожидать того, что называется гением, в котором природа отступает, по видимому, от своих обычных соотношений душевных сил в польз) одной из них» (5, 239). Здесь Кантом явно отдается предпочтение романтическому герою, идеал которого уже начинал вытеснять уравновешенные образцы античной классики.
«О человеке <…> как моральном существе уже нельзя спрашивать, для чего (quern in finem) он существует. Его существование имеет в себе самом высшую цель, которой, насколько это в его силах, он может подчинить всю природу…» (5, 469).
Кант утверждал, что «само по себе целесообразно (морально) доброе в эстетической оценке должно быть представлено не столько прекрасным, сколько возвышенным, так что оно вызывает в нас скорее чувство уважения (которое пренебрегает [внешними] возбуждениями), чем чувство любви и дружеского благорасположения, так как человеческая природа согласуется с морально добрым не сама по себе, а только через принудительное воздействие, которое разум оказывает на чувственность» (5, 281).
«Для того чтобы доказать реальность наших понятий. — писал Кант, — всегда требуются созерцания (…) Но если требуют, чтобы была доказана объективная реальность понятий разума, т. е. идей… то хотят чего-то невозможного, ибо никак нельзя дать какие-либо созерцания, которые соответствовали бы этим идеям» (5, 373).
«1. Прекрасное нравится непосредственно (но только в рефлектирующем созерцании, а не в понятии в отличие от нравственности). 2. Оно нравится без всякого интереса (нравственно доброе хотя и необходимо связывается с некоторым интересом, но не с таким, который предшествует суждению об удовольствии, а с таким, который только удовольствием и вызывается). 3. Свобода воображения (следовательно, чувственности нашей способности) в суждении о прекрасном представляется как согласующаяся в закономерностью рассудка (в моральном суждении свобода воли мыслится как согласие воли с самой собой по общим законам разума). 4. Субъективный принцип суждения о прекрасном представляется как всеобщий, т. е. как значимый для каждого, но никаким общим понятием не обозначается (объективный принцип моральности также признается всеобщим, т. е. для всех субъектов, а также для всех поступков одного и того же субъекта, но при этом обозначается общим понятием)» (5, 376).
«…Оба вида идей — идеи разума и эстетические идеи — должны иметь свои принципы, и притом в разуме: первые — в объективных, а вторые — в субъективных принципах его применения» (5, 364).
«Только субъективный принцип, а именно неопределенная идея сверхчувственного в вас, может быть указан как единственный ключ к разгадке этой даже в своих истоках скрытой от нас способности, но далее уже ничем нельзя сделать его понятным», — писал Кант (5, 361).
Я. А. Пономарев. Психика и интуиция. М., 1957, с. 142.
И. П. Павлов. Полн. собр. соч., т. 3. М. — Л., 1951, с. 25.
И. Земан. Познание и информации Гносеологические проблемы кибернетики. М., 1966, с. 45.
«Специфически человеческая физиологическая деятельность мозга есть в такой же мере общественный продукт, как специфическая человеческая психическая деятельность» (Д. И. Дубровский. Мозг и психика. — «Вопросы философии», 1968, № 8, с. 133.
К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, с. 188–189.
К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, с. 434.
Ф. Шиллер. Собр. соч. в 7 томах, т. 6. М., Гослитиздат, 1957, с. 265–266.
«Но не будет лишним отметить, что во всех свободных искусствах все же требуется нечто принудительное, или, как говорят, некоторый механизм, без чего дух, который в искусстве должен быть свободным и единственно который оживляет произведение, был бы лишен тела и совершенно улетучился бы (как, например, в поэзии правильность и богатство языка, а также просодия и стихотворный размер)», — писал Кант (5, 319).
Античные мыслители об искусстве. М., «Искусство», 1938, с. 143.
Там же, с. 131.
Томас Манн. Собр. соч. в десяти томах, т. 9. М., ГИХЛ, 1960, с. 202.
В. Ф. Асмус. Иммануил Кант, с. 396.
Там же, с. 397.
Фридрих Шиллер. Собр. соч., т. 6, с. 22.
Там же, с. 20.
Там же. с. 21.
Там же, с. 15.
Там же. с. 24.
Там же, с. 28.
Там же. с. 32.
Там же, с. 71.
Фридрих Шиллер. Собр. соч., т. 6, с. 100.
