всего сотворенного, но и всего причиненного: может показаться, что хлопок горит от огня, но на самом деле поджигает его Бог [140]. Эта точка зрения, которая часто ассоциировалась с другими, несколько реакционными религиозными принципами, первое время не проникала в европейскую философию. Так продолжалось вплоть до семнадцатого столетия, когда усилиями таких величайших фигур, как Декарт, Николя Мальбранш (1638–1715), Спиноза, Лейбниц и Беркли, причинность была вручена, наконец, в руки Божьи. Как уже упоминалось, на Западе эта теория известна под названием окказионализма, хотя использование этого термина часто искусственно ограничивают именами Мальбранша и некоторыми из его современников.
С точки зрения секулярной западной цивилизации XXI века кажется слишком легким смеяться над философиями, воображающими божественное вмешательство в каждом мельчайшем событии мира, от горящих ватных шариков до движения моей руки, если я решил его совершить. Но если мы посмотрим на современную (contemporary) нам философию, то обнаружим, что она принимает удивительно похожее утверждение. Под «современностью» я имею в виду очень длительный период, который начинается не раньше того момента в истории, когда у нас появляются философы, чьи взгляды, если понимать их буквально, не вызывают сегодня приступов смеха. В кругах светского академического мейнстрима нас подвергли бы немедленному осмеянию, если бы мы начали буквально защищать идею Декарта о Боге как связующем звене между сознанием и телом, отождествление Спинозой Бога и природы или же учение Лейбница о бесчисленных мельчайших монадах, пребывающих в отношениях предустановленной гармонии так, что нам кажется, будто они взаимодействуют, хотя на самом деле это не так. Даже идея Беркли, что все существует лишь как образ для некоего божественного либо человеческого сознания, хотя и используется всегда всерьез как аргумент, подлежащий опровержению, будет сразу же осмеяна, как только кто-то действительно поверит в нее искренне, а не просто использует, играя роль адвоката дьявола. Исторический момент, когда стихает этот смех, можно датировать восемнадцатым веком, поскольку даже сейчас можно быть учеником Юма или Канта в буквальном смысле, не став при этом академическим посмешищем. В данный момент Юм и Кант, конечно же, не согласны с окказионалистами относительно того, что причинность всегда должна опираться на божественное посредничество. Объединяет их, однако, с окказионализмом представление о том, где именно локализуется причинность: эта особая сущность называется человеческим сознанием. Юм утверждает, что единственное место, где мы встречаемся с причинностью, — это «привычные соединения» опыта, а также возникающие на их основе привычки. С еще большей запальчивостью Кант рассказывает нам, что причинность есть трансцендентальная структура человеческого разумения, а не то, что с неизбежностью должно быть приписано миру за границами человеческого опыта. Кант, Юм и окказионалисты все вместе согласны насчет того, что причинность — это проблема, и правильный путь ее решения — фундировать любую причинность устройством единой сверхважной сущности.
Не кто иной, как Уайтхед в 1920-х годах решился возобновить классическую окказионалистскую традицию своим утверждением, что отношения между любыми двумя сущностями проходят через Бога как место для «вечных объектов», на которые опирается всякая сущность для объективации или перевода любой другой сущности в воспринимаемую форму. Но, насколько мне известно, только Латур настоял на том, что всякая причинность должна быть опосредована локально, а не призывами к некоему всемогущему Богу либо всесильному человеческому разуму выполнить всю работу причинности. Классический латуровский пример локального опосредования можно найти в «Надежде Пандоры», описывающей, как физик Фредерик Жолио сконструировал первую во Франции связь между политикой и нейтронами. Хотя я утверждал в «Государе сетей», что модель Латура по-прежнему содержит недостатки, это не мешает мне восхититься тем, что он выступает основателем первого в истории западной философии секулярного окказионализма. Вариант предложенного Латуром подхода можно обнаружить в стремлении ООО дать адекватное объяснение того, как два реальных объекта взаимодействуют при посредничестве объекта чувственного.
Перед тем как двинуться дальше, мы должны отметить еще одно искусственное ограничение, часто налагаемое на обсуждение причинности. Современный французский мыслитель Квентин Мейясу утверждает, что законы природы могут в любой момент измениться без какой-либо на то причины. Таким образом, контингентность законов есть нечто, что случается помимо времени, так, что законы могут измениться от одного момента к другому, когда никто этого не ожидает. Действительно, мы обычно это имеем в виду, когда обсуждаем причину и следствие: то, как две сущности встречаются и воздействуют друг на друга в медиуме времени, то есть «диахронически». Но причина и следствие могут случиться и в один момент, то есть «синхронно», как в структуре «часть — целое» любой данной вещи: например, не менее значимой причиной куска золота являются находящиеся внутри него атомы и молекулы, а не только взрыв сверхновой, эти частицы породивший. Мейясу смело оспаривает предположение о том, что законы природы либо действуют вечно, либо меняются лишь по какой-то обоснованной причине. Он, однако, ничего не говорит нам о том, должны ли несколько крупных систем золотых молекул непременно привести к образованию золотых слитков или же некоторые из них вместо этого могут произвести серебро, пшеницу либо облака. Для ООО этот композиционный смысл причинности первичен, поскольку ООО полагает, что любое отношение между отдельными вещами производит новый, составной, объект. Хотя понятно, как отношение между определенным числом компонентов может сформировать новый объект, этот эффект часто оказывается скрыт, если мы возьмем быстро формирующийся объект, который быстро распадается на свои составные части. Примером, который я когда-то уже обсуждал, выступает столкновение в воздухе двух самолетов, интерпретируемое ООО как образование нового объекта-столкновения с очень короткой продолжительностью жизни и с последующими серьезными обратными последствиями для обоих объектов, его составляющих, за которыми, в свою очередь, следует распад объекта-столкновения на его исходные компоненты [141]. Другим примером может быть распад пары, чьи отношения образуют новый объект, который разрушается, но сохраняет при этом продолжительное воздействие на обоих партнеров.
Знание
Ранее в этой книге было установлено отличие ООО от двух основных форм познания, рассматривающих либо состав вещи, либо ее действия. Более того, я предположил, что философия и искусство — это формы познания, не являющиеся формами знания. Это могло вызвать удивление у некоторых читателей, поскольку мы живем в эпоху, когда производство знаний является основным организующим принципом общества, а также служит корнем нашей израненной, но все еще живой веры в исторический прогресс. Наука, в частности, стала высшим апелляционным судом, заняв те господствующие позиции, что ранее принадлежали Церкви. И действительно, у этого доминирования есть веская причина. Научная революция, начавшаяся в Европе XVII века, — хороший кандидат на роль важнейшего события в человеческой истории, даже если сегодня мы стали более серьезно соизмерять ее
