о познавательном стиле, но не больше: на ее основе нельзя судить о внутреннем содержании познания. Вывод о зависимости мировоззрения от языка можно сделать лишь при абстрагировании фактов языка от контекста употребления, а это недопустимо при разумном подходе [21].
Взгляды Д. Хаймса нельзя признать типичными для неогумбольдтианства, они занимают, так сказать, периферийное положение в неогумбольдтианском языкознании. Выясняя же философские основы этого научного направления, разумеется, следует ориентироваться на его наиболее характерных представителей, на тех, кто наиболее полно и ярко выражает существо самого направления (на Л. Вайсгербера, Г. Хольца, Э. Сепира, Б. Уорфа).
2
Из учения неогумбольдтианства об особой роли языка по отношению к мышлению и познанию в целом, по отношению к культуре и социальному поведению человека вытекает и особое понимание языка как социального явления.
Выше отмечалось, что Л. Вайсгербер выступает против наивного понимания языка как средства выражения и сообщения мысли, как орудия взаимопонимания. Такая трактовка языка, по мнению Л. Вайсгербера, не вскрывает самого существенного в нем. Положение о сущности языка было сформулировано еще В. Гумбольдтом, который определил его как силу духовного образования [22]. Будучи не законченным произведением (ergon), а всегда деятельной силой (energeia), язык создает из разрозненных предметов целостную картину мира, превращая его в собственность духа. При этом язык сам выступает как орудие (инструмент) во власти духа [23].
Как средство формирования картины мира понимает язык и Г. Хольц, который, не отвергая попытки Канта представить язык в качестве посредника между чувственным познанием и понятием (логическим мышлением), квалифицирует язык как границу идеи и действительности, как переход действительности в мысль, как сущность контакта человека с миром в том диалектическом смысле, что через язык человек формирует для себя мир (точнее, картину мира) в определенных границах, в пределах которых может получать от него сведения. При этом человек становится тем, что он есть, так как обретает способ познания мира. Таким образом, язык одновременно оказывается и средством формирования самого человека [24]. Г. Хольц отмечает роль практической деятельности в контакте человека с миром, но эта роль не рассматривается им как ведущая, определяющая существо контакта в целом.
Подобное понимание языка свойственно также Б. Уорфу и другим неогумбольдтианцам.
Разумеется, представители неогумбольдтианского направления в языкознании не отрицают коммуникативной функции языка, но они принижают роль этой функции, считая ее не основной, а производной от функции мыслеобразования, не раскрывающей сущности языка.
Даже Э. Сепир, который придает большое значение процессу коммуникации и первоначально не видит оснований для оспаривания общепринятого мнения о функции общения как первичной функции языка [25], в конечном счете признает более правильным утверждение, что
«первично язык является реализацией тенденции рассматривать объективную реальность символически, и именно это его качество сделало его пригодным для целей общения» [26].
Признав язык в первую очередь символическим (т.е. знаковым) средством представления действительности [27], Э. Сепир, подобно другим неогумбольдтианцам, трактует его как творческую силу, разграничивающую, упорядочивающую, классифицирующую факты объективной реальности, иначе говоря, обусловливающую характер ее изображения в сознании человека.
Отодвигая на задний план коммуникативную функцию, Э. Сепир сосредоточивает внимание на взаимодействии языка и мышления, языка и объективной действительности. По отношению к мышлению язык, по мнению Э. Сепира, выступает в функции мыслеобразования, которое понимается не только как преобразование формы отражения мира, данного вначале в виде чувственного восприятия, но и как порождение такого содержания, которое отсутствует в чувственном материале. Номинативная функция (функция обозначения, знаковая функция), в которой язык выступает по отношению к объективной действительности, превращается в функцию идеального преобразования действительности, порождения картины мира, не являющейся более или менее точной копией реального мира. Поскольку, с точки зрения неогумбольдтианцев, мир сам по себе есть лишь совокупность разрозненных вещей, собственно номинативную функцию язык осуществляет лишь по отношению к отдельным фактам (предметам), связи же между предметами и явлениями, их группировки и взаимодействия порождаются творческой силой языка. Поэтому в отношении классов вещей и явлений, их связей и объединений в сложные комплексы в пространстве и времени языковой знак теряет функцию объективной номинации, становясь субъективно-произвольным выразителем идей, не отражающих объективную действительность. Неогумбольдтианская концепция языка ведет к учению о произвольности значения языкового знака, что вполне определенно признается Л. Вайсгербером, трактующим языковой знак в духе философии символических форм Э. Кассирера, который пишет:
«Символические знаки языка существуют не для того, чтобы обозначать что-либо существующее помимо них. Напротив, бытие выводится из этих символов» [28].
Бытие, не существующее независимо от символов и «выводимое» из них, разумеется, есть мнимое бытие, лишь видимость бытия, субъективно-произвольная картина бытия, порождаемая сознанием.
У Э. Сепира нет столь категорических заявлений о произвольности значения языкового знака, однако его высказывания о соотношении языка и познания не допускают какой-либо иной интерпретации знаков языка:
«Совершенно ошибочно полагать, что человек ориентируется в действительности без помощи языка и что язык есть просто случайное средство решения специфических проблем общения и мышления. Факты свидетельствуют о том, что „реальный мир“ в значительной мере бессознательно строится на языковых нормах данного общества. Не существует двух языков настолько тождественных, чтобы их можно было считать выразителями одной и той же социальной действительности. Миры, в которых живут различные общества, – отдельные миры, а не один мир, использующий разные ярлыки» [29].
И далее Э. Сепир пишет:
«Даже относительно простой акт познания в большей степени, чем мы полагаем, зависит от социальных моделей, называемых словами. Если, например, провести ряд линий различной формы, их можно осознать и подразделить на такие категории, как „прямая“, „ломаная“, „кривая“, „зигзагообразная“, соответственно классификации, которая устанавливается самими существующими в языке терминами. Мы видим, слышим или иным образом воспринимаем действительность так, а не иначе потому, что языковые нормы нашего общества предрасполагают к определенному отбору интерпретаций» [30].
Желая наиболее рельефно представить независимость языка от объективной действительности, его способность самостоятельно порождать такое идеальное содержание, которое якобы не находит соответствия в реальном мире (поскольку не отражает его, а существует лишь как семантическая сторона языковых терминов и форм, являясь вместе с ними продуктом системы языка), Э. Сепир проводит аналогию между развитием языка и развитием математической системы. В основе последней лежат объективные отношения, познаваемые опытным путем и отражаемые в виде исходных аксиом. Но в ходе дальнейшего развития математической системы чисто логическим путем создаются такие отношения, которые основываются не на опытных данных, не на непосредственном отражении объективного мира, а на формальных законах самой системы. То же самое, по мнению Э.
