стишки, подписанные только его инициалами. Аналогичные жесты делали и другие парижане: например, в День взятия Бастилии запрещалось вывешивать трехцветные флаги, но люди находили способы объединить красный, белый и синий цвета, например, на разноцветном шарфе, или надевая красный пиджак вместе с синей сумочкой и белыми перчатками. Все это имело значение.
Мерло-Понти тоже вернулся в Париж и основал группу Сопротивления под названием Sous la botte («Под сапогами»), которая затем объединилась с организацией Сартра. В конце 1940 года он женился на Сюзанне Берте Жолибуа, и у них родилась дочь, которой они дали патриотическое имя Марианна — дитя оккупации и знак надежды на будущее. Он преподавал в лицее Карно, где, несмотря на свою деятельность, призывал своих учеников к осторожности. Когда однажды он увидел, что они сняли со стены обязательный портрет маршала Петена, то приказал им повесить его обратно, но не из соображений коллаборационизма, а в целях безопасности. Повседневная жизнь требовала постоянных поисков баланса между покорностью и сопротивлением, а также между обычной деятельностью и необычной реальностью.
От немцев можно было даже отдохнуть: де Бовуар и Сартр совершили несколько велосипедных путешествий в «свободную» зону южной Франции, где хозяйничало марионеточное правительство Виши. Они заранее отправили туда свои велосипеды, а затем ночью пробирались через границу через леса и поля с проводником, одетые в темную одежду. Проведя несколько недель, колеся по дорогам Прованса и посещая других писателей, которых они смутно надеялись уговорить работать на Сопротивление (включая Андре Жида и Андре Мальро), они снова пересекли границу — вкусив хотя бы частичной свободы. По крайней мере, на юге было больше еды, хотя многие продукты оказались им не по карману. Плохое питание сделало их слабыми и уязвимыми. Сартр однажды перевернулся через руль, а де Бовуар столкнулась с другим велосипедом, сильно ударившись лицом и разбив себе глаз. Неделю спустя, вернувшись в Париж, она выдавила фурункул на подбородке и ощутила твердый белый нарост. Это был ее выбитый в столкновении зуб, застрявший в мягких тканях.
Вернувшись в Париж, важно было не забывать об исходившей от оккупантов опасности — о которой действительно можно было забыть, не будучи их непосредственной целью. Сартр писал о том, как немцы «уступали свои места старушкам в метро, проявляли ласку к детям и дружелюбно трепали их по щекам». Более того, добавлял он, «не стоит думать, что французы выказывали им крайнее презрение» — хотя они и решались на небольшие неучтивости, когда могли, чтобы сохранить самоуважение. В дневнике Жана Геенно записаны случаи, когда он намеренно не подсказывал немцам дорогу или делал это нарочито грубо. Мерло-Понти отмечал, как трудно ему было справиться с привитыми с детства манерами, но в качестве патриотического акта он буквально заставлял себя быть невежливым. Для такого приветливого и воспитанного человека, как он, это требовало значительных усилий.
Евреи и другие подозреваемые в активном участии в Сопротивлении лучше понимали, что на самом деле означает оккупация, но и среди них многие оставались беспечны. Когда 29 мая 1942 года появилось постановление о том, что евреи должны носить желтую звезду, многие еврейские друзья Сартра и де Бовуар просто проигнорировали его. Они также игнорировали запреты на посещение ресторанов, кинотеатров, библиотек и других общественных мест. И хотя некоторые воспринимали новые ограничения как сигнал и стремились по возможности бежать через Испанию в Великобританию или Америку, но это делали далеко не все. Оскорбления и угрозы казались даже приемлемыми — до определенного времени.
В самые неожиданные моменты в ткани вещей открывались ужасающие дыры. Сартр описал это со свойственным ему кинематографическим чутьем:
«Как-то раз звоните другу, а телефон все трезвонит в пустой квартире; вы приходите и стучитесь в дверь, а он не подходит; когда дверь открывает консьерж, в коридоре стоят лишь два придвинутых друг к другу стула, а рядом валяются окурки от выкуренных немцами сигарет».
Сартр сформулировал это так: «тротуары города будто бы иногда разверзаются, и чудовищные щупальца тянутся вверх, чтобы утащить кого-то вниз». В кафе было все меньше знакомых лиц. Де Бовуар писала о том, как две привлекательные чешские женщины, завсегдатаи кафе «Флор», в один прекрасный день просто исчезли. Они так и не вернулись. Было невыносимо видеть пустой столик, который они любили занимать: «это было именно что небытие».
Такие кафе, как «Флор», продолжали оставаться центром парижской жизни. Прежде всего, в них можно было согреться: они были куда теплее убогих дешевых гостиниц, где зачастую не было ни отопления, ни нормальной кухни. Гостиницы пребывали в плачевном состоянии даже после войны, как заметил в 1950-х годах американский писатель Джеймс Болдуин: «Как только я остановился во французском отеле, я понял, для чего нужны французские кафе». Там же можно было поговорить, обсудить насущные дела, проявить свой ум в беседе. Кафе, безусловно, определяли социальную жизнь Бовуар и Сартра, будучи местами, где они встречали поэтов, драматургов, журналистов, художников, таких как Пабло Пикассо и Альберто Джакометти, и писателей-авангардистов, таких как Мишель Лейрис, Раймон Кено и Жан Жене. Последний, бывший вор и секс-работник, ныне прославившийся как писатель, однажды просто подошел к Сартру во «Флоре» и сказал «Bonjour». Это было одно из многочисленных знакомств, завязавшихся в военное время за столиками кафе.
С Альбером Камю они познакомились так же неожиданно, но в театре Сары Бернар, где он объявился однажды в 1943 году во время репетиции пьесы Сартра «Мухи» [49]. Они уже слышали друг о друге: Камю рецензировал «Тошноту», а Сартр как раз писал статью о «Постороннем» [50] Камю. Писатели сразу же нашли общий язык. Позднее де Бовуар говорила, что им с Сартром Камю показался «простой, жизнерадостной душой», часто веселым и шутливым в разговоре и настолько эмоциональным, что «он мог усесться на снегу посреди улицы в два часа ночи и начать изливать свои любовные страдания».
После своего пребывания в Париже в 1940 году Камю несколько раз ездил в Алжир и обратно. Его жена Франсин все еще оставалась там, застряв в стране, которую заняли союзные войска, а Альбер в это время находился в Лионе, где лечился от туберкулеза, от которого страдал всю жизнь. Он уже закончил «три абсурда», над которыми работал три года назад; они прежде всего говорили о его беспорядочном опыте французского алжирца, оказавшегося между двумя странами и не чувствовавшего себя дома ни в одной из них. Они также отражали его ранний опыт бедности: семья Камю никогда не была обеспеченной, но их положение стало особенно тяжелым после смерти
