которые исключаются из экономики; его волнует субъектный потенциал, что приносится ей в жертву. Его интересует, чем жертвуют в этом мире под прикрытием ксенокоммуникации с другим. А три вышеупомянутые формы жертвенности различаются только тем, как именно субъект лишается своей свободной воли.
Несобственник в контексте рабовладения только в крайнем случае принуждался к жертвоприношению силой. Раб жертвует всем — а его господин ничем. ВАНЕЙГЕМ отмечает, какое остроумное решение предложило христианство в свете массовых восстаний рабов. Оно подарило несобственникам повод для добровольной жертвы. Так, если жертвовать своим трудом и своими желаниями в этом бренном мире, то воздаянием станет вечное спасение на небесах. Поэтому необходимо установить контроль над порталами ксенокоммуникации в иной мир, откуда и ожидается воздаяние.
Но погодите! Это еще не всё! Если даже эта сделка вам не по вкусу, у христианства есть для вас эксклюзивное предложение: в Судный день все праведники воскреснут и начнется новый золотой век. И несобственник в итоге станет ближе всех к Богу. Сейчас, правда, несобственник находится дальше всех, в самом низу иерархии: под священниками и надзирателями, которые находятся под лордами и кардиналами, которые находятся под папами и королями. Получается, несобственник приносит свою скромную жертву — определенное количество времени и труда. В то время как собственник, обладающий мирской или духовной властью, совершает символическую жертву во имя самой тотальности. Несобственник посвящает себя выполнению конкретной задачи; собственник посвящает себя назначению конкретных задач. Все мы должны приносить что-то в жертву — но некоторые жертвы более равны, чем другие.
Триединство человека по ВАНЕЙГЕМУ — оно же и мифическое единство христианского мира. Душа человека принадлежит Богу и может быть спасена, тело принадлежит мирским властям, а дух свободен и не принадлежит никому. Несобственник отдает в жертву господину свое тело; господин ради всеобщего блага отдает в жертву свой дух. Обе жертвы — одна реальная, а вторая мифическая — подтверждаются третьей, жертвой Богу: «Бог является принципом всякого подчинения» [217]. Под знаком Бога несобственник приносит добровольную жертву своему господину (символом которой стали страдания Христа); господин, в свою очередь, приносит воображаемую жертву Богу напрямую (при этом играя в отношении несобственника роль Отца по отношению к Сыну). А Святой Дух — это эктоплазма, что соединяет всех воедино.
Если для МАРКСА религиозная вера представляет «сердце бессердечного мира», то для ВАНЕЙГЕМА она являет собой «желчь желчного мира» {18}. Религия далека от сопротивления неравной медиации этого мира. Она не предлагает альтернатив. Напротив, религия — это неотъемлемая часть этого неравенства. Христианство восторжествовало над язычеством, но затем столкнулось с товарной экономикой — и примкнуло к ней в качестве ее духовной составляющей. «Боги — это мифическая форма рыночной экономики… Они есть высшее подтверждение господства меновой стоимости над потребительской» [218].
Церковь веками трудилась над тем, чтобы превратить философию и мифологию в единый механизм, посредством которого она сможет управлять временем и пространством. Она создала нормативный теологический язык: латынь стала универсальным посредником, золотым стандартом духовного рынка. И вся эта грандиозная надстройка — не что иное, как монумент победы смерти над жизнью. ВАНЕЙГЕМ пишет: «Смерть пристально следит за нашими страстями, и мы заглушаем их; мы сочетаем наши желания с тем, что враждебно жизни» [219]. Сейчас наши желания переплетены с явлением спектакля — но раньше все они были завязаны на жертвоприношении. Рождение, смерть, секс, удовольствие, боль — за всё в представлении Церкви было необходимо платить. Церковь — это даже не политэкономия, а медиаэкономика смерти, которая облагает налогом каждое проявление жизни. Она «словно сама смерть, которая не хочет умирать» [220].
Атеисты подчас противопоставляют историческую фигуру Христа его духовной ипостаси. ВАНЕЙГЕМ сомневается в существовании обоих: «Тот, чье распятое тело и жертвенный дух уже две тысячи лет господствуют над нашей бесчеловечной цивилизацией, столь увлекся воздержанием и самоотречением, что умудрился не оставить ни единого следа в истории». И Христос, и апостолы — это персонажи: «Примерно к концу второго века воссоединение апостолов образовало команду героев, среди которых только Иешуа/Иисус не существует за рамками еврейской мифологии». Появление череды святых, мессий и разнообразных сект легло в основу того исторического материала, из которого позже был синтезирован миф об Иисусе — возможно, только к пятому веку. А в четвертом веке идея Святой Троицы стала важным завершающим штрихом. ВАНЕЙГЕМ пишет, что Новый Завет — это «кипение трех столетий» [221]. Ортодоксия сама придумала свое прошлое, взяв за основу необходимые ей тексты, вычистив их и переписав заново. В этом лабиринте «высвобождения» ортодоксия утверждает блистательную арку канонических текстов, подчиненную строгой герменевтической логике, — и экскоммуницирует всё остальное.
Поразительно, что современные постмарксистские авторы не подвергают сомнению существование Святого Павла — и считают, что из его культа могло что-то получиться. ДЖОРДЖО АГАМБЕН в своем блестящем толковании посланий апостола Павла называет их квинтэссенцией мессианского текста. СЛАВОЙ ЖИЖЕК считает, что святой Павел столь же необходим для Иисуса, как ЛАКАН — для ФРЕЙДА, а ЛЕНИН — для МАРКСА (и, пожалуй, как сам ЖИЖЕК для ГЕГЕЛЯ): он работает со структурой веры и придает ей форму. САЙМОН КРИЧЛИ видит в Павле живую приверженность бесконечному расширению спроса. А еще есть АЛЕН БАДЬЮ — но к нему мы вернемся позже [222].
С другой стороны, вся конструкция вымышленного Павла не кажется ВАНЕЙГЕМУ такой уж шаткой: «Католики, византийцы, протестанты и христиане всех мастей нарекли Павла и его христовское богословие одним из столпов Церкви. В его жизнеописании меньше пробелов, чем в биографии ГЕЛЬДЕРЛИНА… Но на чем основана эта поразительная убежденность? На романе конца второго века, сложенного из нравоучительных басен и еврейских мидрашей, смысл которых явно ускользнул от самих составителей» [223].
АГАМБЕН относится к посланиям святого Павла как к плацдарму для демонстрации своих герменевтических навыков — и в пылу профессионального тщеславия забывает о традиционной цели этих криминалистических процедур. ВАНЕЙГЕМ считает, что церковный текст непригоден для научного исследования. Это полицейский рапорт. «Теология родилась в ежедневных интерпретациях идей Рая и Ада, в созвучных им бунтах, погромах и социальных потрясениях. Череда последовательных отсечений, рациональных поправок и полемических умозаключений превратили теологию в догматическое сооружение. И это сооружение стоит на шатком основании сомнительных судебных приговоров, которые Церковь выносила через подкупных мыслителей и машину государственного террора» [224].
Как и любой спектакль, христианство должно было «сделаться всем и для всех». Церковь использовала даже кротких и смиренных — если не в рамках своего волеизъявления, то в рамках своей репрезентации [225]. Она намеревалась возвыситься над классовой
