что род существует, если очевидно, что он существует (ибо
не в одинаковой мере ясно, что есть число и что есть холодное и теплое), и не рассматривать обозначения свойств, если они ясны…» (Вторая аналитика, курсив наш. –
В.В.).
Это место требует разъяснения. Оно интересно для нас прямым сопоставлением чувственно воспринимаемого физического качества и числа. Можно подумать, что Аристотель имеет в виду рациональную ясность и подчеркивает, что она у этих объектов разная. Можно предположить, что он использует различение более понятного, более явного и ясного «для нас» (тогда, видимо, чувственно данное качество будет более ясным) и более понятного, явного и ясного «по природе» (тогда, видимо, более ясным будет число) [61]. Однако прежде чем искать такого рода истолкование, нужно ближе присмотреться к тексту. Контекст этого места, часть которого нами приведена, показывает, что, говоря о предмете доказательства, Аристотель подчеркивает его существование: он говорит о нем как о том, что «принимается как существующее» (там же, курсив наш. – В.В.). Принимая это во внимание и снова прочитывая анализируемый текст, мы видим, что прежде всего нужно правильно расставить ударения в выделенном курсивом месте: «Ибо не в одинаковой мере ясно, – читаем мы, – что есть число и что есть холодное и теплое». Число и качество характеризуются здесь разной ясностью в достоверности их существования, а не разной ясностью в содержании их понятий. Иначе говоря, та разность ясности («не в одинаковой мере ясно»), о которой говорится, относится к бытию, к «есть» качеств и чисел, а не к их «что», как это кажется на первый взгляд. Действительно, для Аристотеля качество, непосредственно данное в чувственном восприятии, в опыте, по существованию, по бытию яснее, чем число [62]. Это подтверждается, с одной стороны, его общими положениями об опыте как основе знания (Метафизика, I, 1; Вторая аналитика, II, 19 и др.), а с другой стороны, его прямыми указаниями на чувственное восприятие как критерий реального существования.
В связи с анализом этого места мы хотим подчеркнуть, что именно аристотелевский сенсуализм и эмпиризм, впрочем, вполне умеренного толка, дает качеству более высокий онтологический статус, чем числу. Это связано со всем аристотелевским подходом к математическому знанию, предметом которого являются не существующие в физическом мире тела, а абстрактные объекты, полученные абстрагированием от движения и физической материи. Однако в плане теории знания соотношение переворачивается: математическое знание иерархически выше знания физического. Аристотель обосновывает это тем, что математическое знание (ἐπιστήμη μαϑηματική) является знанием причин, т. е. знанием по преимуществу, в то время как чувственное познание (ἐπιστήμη αίσϑητική) есть лишь знание голых фактов. Математическое знание выше и по предмету – διοτί (причина), а не ὅτι (факт) – и по своему методу, являясь образцом доказывающей науки (Вторая аналитика, I, 13). Эпистемологический ранг математических наук выше, чем наук, «основанных на чувственном восприятии», т. е. физических наук потому, что математика не рассматривает вещи в их физической материальности. Однако этот ход мысли должен был бы дать математике и более высокий онтологический статус, так как чистая форма онтологически выше материи. Поэтому мы можем и в этом отношении констатировать апорийный, если не антиномический, характер аристотелевского мышления, скрывающийся за его всеохватывающим универсализмом, объединяющим сенсуализм и рационализм, небо и «грешную землю».
Науки, «основанные на чувственном восприятии», науки, в основе которых лежит чувственное восприятие качеств, характеризуются тем, что дают знание о фактах или о том, что есть, в противоположность наукам, дающим знание о том, почему бытие вещей таково. Первые – это физические науки, а вторые – математические. Однако это различение наук вовсе не означает, что физика не содержит в себе знания причин явлений. Аристотель подчеркивает, что «в одной и той же науке и по положению средних [терминов] силлогизмы о том, что есть, и силлогизмы о том, почему есть, различаются…» (там же, I, 13, 78b 32–33). Действительно, в рамках данного типа знания знание о причинах и знание о фактах различаются строением силлогизма. Для того чтобы перейти от силлогизма о том, что нечто существует [знание факта], к силлогизму о том, почему оно существует, нужно «поставить средний [термин] в обратном порядке» (там же, 78b 7).
В плане анализа проблемы эпистемологического статуса знания о качествах важным обстоятельством оказывается то, что физические науки, в состав которых входит это знание, дают не только знание того, «что есть», но и того, «почему есть», знание причин, а не только знание фактов. Два смысла, в которых Аристотель различает эти два вида знания как знание причин и знание фактов, основаны на разных основаниях: во-первых, в пределах одной и той же науки они основаны на строении самого силлогизма, а во-вторых, в рамках иерархии наук они основаны на разном их отношении к категориям «материя – форма»: математические науки именно потому суть науки о причинах, что «предметом… [изучения] математических наук, – говорит Аристотель, – являются понятия, а не какая-либо [материальная] основа» (Вторая аналитика). Оставаясь пока на почве анализа только теории знания, мы уже можем утверждать, что «качественное знание» Аристотеля, – если расширить обычную формулировку «качественная физика», – включает не только феноменологический подход к качествам, но в какой-то мере и причинный (а значит, и сущностный).
Нам представляется, что аристотелевская наука управляется не одним «идеалом», «парадигмой» или принципом – именно принципом феноменологического описания и классификации, – а двумя: как принципом феноменологического описания и классификации «наличного», так и принципом причинного объяснения [63]. Недооценка причинной функции знания в аристотелевской концепции науки, видимо, связана отчасти с тем, что научность Стагирита считается апробированной по преимуществу только в его биологических работах, в его зоологии прежде всего [64]. Во всяком случае, анализ аристотелевской теории знания, как и его онтологии, показывает, что причинная функция знания рассматривается им в качестве его основной функции. «Мудрость у каждого больше зависит от знания, и это потому, что первые знают причину, а вторые нет», – говорит Аристотель, сравнивая людей, владеющих искусством и обладающих только опытом. «В самом деле, – продолжает он, – имеющие опыт знают “что”, но не знают “почему”; владеющие же искусством знают “почему”, т. е. знают причину» (Метафизика, I, 1, 981а 25–30).
Такая же концепция причинного в своей сущности знания развивается и в «Аналитиках», в которых Аристотель дает этому знанию специфический язык – язык аподиктического силлогизма. Причем знание того, что есть, он связывает с причинным знанием. «Когда мы знаем, – говорит Аристотель, – что [что-нибудь] есть, тогда мы ищем [причину], почему оно есть» (Вторая аналитика, II, 1, 89b 29). Но хотя научное знание движется в четырех направлениях: к тому, что вещь есть такая-то, к
