Тем не менее, каким бы ни был уровень еврейского влияния в СМИ в этот период, комментаторы обычно сосредотачивали внимание на осуждении кажущегося следствия из речи Линдберга, заключавшегося в том, что еврейские интересы являются «не-американскими». Я полагаю, что заявление Линдберга могло бы быть скорректировано редактором, знающим толк в публичных делах, без ущерба для намерений Линдберга, например, следующим образом: «Еврейские интересы не являются идентичными интересам большинства других американцев», или «Еврейские интересы не идентичны интересам нашей страны в целом.» Однако, я сомневаюсь, что подобные изменения могли бы смягчить последовавший поток ненависти. Те простые факты, что подавляющее большинство американских евреев были за вмешательство и что евреи действительно имели значительное влиняние на общественное мнение и социальную политику, перестали быть относящимися к делу. Как сказал сам Линдберг, выбор был «позволить или нет втянуть свою страну в совершенно катастрофическую войну из-за отсутствия храбрости поименно назвать группы, ведущие твою страну в войну — рискуя быть названным «антисемитом» просто за их наименование» (перефразировано Анной Морроу Линдберг, 1980, стр. 224; выделено как в тексте). Америка вступила в эру, в которой простое обсуждение еврейских интересов стало абсолютно морально неприемлимым. Мы до сих пор живем в этой эре (4).
Представляется полезным рассмотреть в некоторых деталях ту «Ниагару ругательств», которая обрушилась на Линдберга, (Берг 1999, стр. 428). Он был осуждаем практически всеми ведущими СМИ, Демократами и Республиканцами, протестантами и католиками, и, конечно же, еврейскими группами. Многие, включая секретаря президента, сравнившего речь Линдберга с нацистской риторикой, обвиняли его в том, что он является Наци. Рейнхолд Найбур, выдающийся протестантский лидер (см. ниже), воззвал к организации Линдберга, «Америка Прежде Всего», «отстраниться от позиции Линдберга и очистить свои ряды от тех, кто возбуждает расовые и религиозные трения в этой стране» (Берг 1999, стр. 428). «Америка Прежде Всего» официально заявила, что ни Линдберг, ни организация не являются антисемитскими.
Реакция жены Линдберга, Анны Морроу Линдберг, является особеннно интересной, потому что она иллюстрирует силу морального отвращения смешанного с лицемерием, в которое немедленно погружалось любое публичное обсуждение еврейских интересов.
«11 сентября 1941 года:
Затем [он произнес] свою речь — погрузив меня в черное уныние. Он называет «агитаторов войны» — в основном британцев, евреев и администрацию [Рузвельта]. Он делает это честно, сдержанно, без ожесточения и злости — но я ненавижу, когда он вообще упоминает евреев. Потому что меня ужасает какой будет реакция. Больше никто не упоминает этот субъект вслух (хотя в душе многие кипят от злости и нетерпимости). Ч. [Чарльз], как обычно, должен нести ношу искренности и открытости. То, что он произносит на публике, отнюдь не является нетерпимым, или подстрекательским, или ожесточенным; это просто то, что он говорит в приватной обстановке, в то время как другие мягкоречивые и осторожные люди, говорящие в узком кругу ужасные вещи, никогда не отваживаются быть на публике такими же честными, как он. Они не желают расплачиваться за свои слова. А цена чудовищна. Заголовки запылают «Линдберг нападает на евреев». Его обзовут антисемитом, наци, поклонником Фюрера и т. д. Я едва могу это выносить. Поскольку он умеренный…
13 сентября 1941 года:
На него нападают со всех сторон — Администрация, группы давления, и евреи, как будто [он] теперь открытый нацист, последователь нацистской доктрины.
14 сентября 1941 года:
Я не в состоянии объяснить свое отвращение к чувствам, обоснованным логикой. Происходит ли это от моего недостатка храбрости перед лицом проблемы? Или от недостатка дальновидности и проницательности? Или же моя интуиция основана на чем-то глубоком и веском?
Я не знаю и я всего-лишь очень обеспокоена, что огорчает его. Моя вера в него как личность безгранична — в его честность, его храбрость, его неотъемлемую добродетель, справедливость, и доброту — его благородство… Как же тогда объяснить мое глубокое чувство горя о том, что он делает? Если то, что он сказал, является истиной (и я склонна думать, что это так), почему нельзя об этом говорить? Он наименовал группы, выступающие за войну. Никто не возражает упоминанию британцев или Администрации. Но произнести «еврей» является не по-американски — даже если это сделано без ненависти или даже критицизма? Почему? Потому что это выделяет их как группу, создавая почву для антисемитизма… Я скажу так — я предпочитаю видеть эту страну в войне, чем сотрясаемую насильственным антисемитизмом. (Потому что мне кажется, что то, во что превращается человек, обуянный и отдавшийся во власть инстинкту преследования евреев, гораздо хуже того, в кого человек превращается на поле боя.)
15 сентября 1941 года:
Шторм усиливается. «Америка Прежде Всего» в смятении… Его проклинают все без исключения умеренные… Евреи требуют от него взять свои слова назад… Я чувствую, что это — начало боя и последующего одиночества и изоляции, каких мы до сих пор не ведали… Ведь я намного сильнее его привязана к мирским вещам, и не желаю терять друзей, популярность и т. д., и не хочу еще большей критики и холода и одиночества.
18 сентября 1941 года:
Смогу ли я вообще теперь делать покупки в Нью-Йорке? На меня всегда смотрят — но теперь будут смотреть с ненавистью, я буду ходить по проходам [супермаркетов] ненависти!» (5) (А. М. Линдберг 1980, стр. 220–230; выделено как в тексте).
Из этих комментариев возникает несколько вопросов. Анну Морроу Линдберг ужасает необходимость ходить по «проходам ненависти», ужасает возможность потерять своих друзей, ужасает будущее парии там, где ее идолизировали как жену наиболее популярного человека Америки. Хотя она и согласна с истинностью сказанного ее мужем, и с его добрыми намерениями, но она полагает, что это должно было остаться несказанным, и она не рассуждает о несправедливости обвинений, выдвинутых против ее мужа, в особенности против клейма «нациста». Правда не является защитой, если она ведет к морально-неприемлимым действиям, и применение тактики очернения и запятнания оправданно и понятно, если цель морально-одобряема. Жена Линдберга полагает, что даже катастрофическая война, в которой могут погибнуть сотни тысяч американцев (и которая, как верил ее муж, может привести к разрушению европейской культуры и белой расы) является более предпочтительной, чем вспышка насильственного антисемитизма. Моральное достоинство американцев является более важным, чем выживание их как нации или народа. И все потому, что Линдберг просто заявил, что евреи как группа имеют интересы, которые отличаются от интересов других американцев. Выучив этот урок, американские политики скорее всего осознали, что даже рациональные, интеллигентные и гуманные дискуссии о еврейских интересах находятся за гранью дозволенного обсуждения. Евреи как группа не имеют интересов, о которых можно сказать, что они находятся в конфликте с интересами любой другой группы американцев.
Ко времени речи Линдберга, евреи не только занимали выдающееся положение в американских СМИ, но они, при помощи интеллектуальных и политических движений, обсуждаемых в КК, захватили позиции интеллектуального и морального превосходства. Не просто еврейские интересы оказались за пределами цивилизованной политической дискуссии, но также и заявления о существовании специфических европейских этнических интересов стали непозволительными. Такие утверждения вступали в конфликт с боасианской догмой, что генетические различия между народами являются тривиальными и не относящимися к делу; они противоречили марксистским убеждениям о равенстве всех людей и марксистской вере в то, что национализм и утверждение своих этнических интересов является реакционным; а в контексте психоанализа и деятельности Франкфуртской Школы подобные притязания представлялись как безошибочный признак психопатологии; а в будущем, усилиями Нью-Йоркских Интеллектуалов и неоконсерваторов, разбрызгивавших фрагменты этих идеологий с помощью наиболее престижных академических и медиа-институтов общества, они будут представляться как бормотание сельских мужланов. Действительно, возможно, что были и другие силы, способствовавшие вытеснению нативистского мировоззрения к самым границам политической и интеллектуальной сферы — Готтфрид (2000) указывает на либеральный протестантизм и рост управленческого государства, но эффективность любого из этих влияний не представляется возможным понять в присутствии описываемых в этой книге еврейских движений.
Восход лишенной этнической идентичности не-еврейской управленческой элиты, которая отвергает традиционные культурные институты — как видно на примере бывшего президента Билла Клинтона или нынешней сенатора Хиллари Клинтон — элиты, переплетенной с критической массой этнически-сознательных евреев и других этнических меньшинств, является колоссально-важным фактом нашей современной политической жизни. Хотя мое утверждение о том, что еврейские интеллектуальные и политические движения были необходимым фактором для восхода такой элиты к ее нынешнему господству, сложно подтвердить однозначно (в той же самой мере, насколько сложно подтвердить любые другие причинные гипотезы подобного рода), оно является вполне совместимым с тезисами других исследователей, в особенности с трудом Д. А. Холлингера (1996) «Наука, евреи и секулярная культура: Исследования американской интеллектуальной истории середины 20-го века» и Карла Деглера (1991) «В поиске человеческой природы: Упадок и возрождение дарвинизма в американской социальной мысли».
