высшим мерилом и критерием всего социального и исторического. Точно из ставшей неуютною и холодною атмосферы истории можно спрятаться в органическую теплоту животной стороны человека!
Какое значение для содержания жизненной деятельности и ее результатов может иметь рождение и жизнь отвлеченного биологического человека?
Изолированная личность от своего имени, за свой страх и риск, вообще не может иметь дела с историей. Только как часть социального целого, в классе и через класс, становится она исторически реальной и действенной. Чтобы войти в историю, мало родиться физически – так рождается животное, но оно в историю не входит, – нужно как бы второе, социальное, рождение. Рождается не абстрактный биологический организм, рождается крестьянин или помещик, пролетарий или буржуа – и это главное; далее, рождается или русский или француз и т.п., наконец, в 18.. -м или 19.. -м году – и только здесь начинается история; здесь же начинается идеология. Все попытки миновать это второе социальное рождение и все вывести из биологического факта рождения и жизни изолированно взятого организма – безнадежны, заранее обречены на неудачу: ни один поступок цельного человека ни одно идеологическое построение не могут быть объяснены и поняты на этом пути, и даже чисто специальные вопросы биологии не найдут исчерпывающего разрешения без точного учета социального места изучаемого отдельного человеческого организма. И в биологии нельзя интересоваться, как это было до сих пор, только возрастом человека.
Но именно этот абстрактный биологический организм стал героем буржуазной философии конца XIX, начала XX века. Философия «чистого познания», «творческого я», «идеи» и «абсолютного духа», достаточно энергичная и по-своему еще трезвая философия героической эпохи буржуазии, еще полная исторического и буржуазно-организаторского пафоса, сменилась пассивной и дряблой «философией жизни», биологически окрашенной, склоняющей на все лады и со всеми возможными префиксами и суффиксами глагол «жить»: переживать, изживать, вживаться и т.д.
Биологические термины органических процессов наводнили мировоззрение: ко всему старались подыскать биологическую метафору, приятно оживляющую предмет, застывший в холоде кантианского чистого познания. Шопенгауэр и Ницше стали властителями дум, отмечая собою два полюса эмоциональной шкалы биологизма: пессимистический и оптимистический. Бергсон, Зиммель, Дриш, Джемс, и прагматисты, даже Шелер и феноменологи, наконец, Шпенглер; из русских – Степун, Франк, отчасти Лосский – все эти столь разнородные в общем мыслители сходятся все же в главном: в центре их построений лежит органически понятая жизнь как основа всего, как последняя реальность; всех их объединяет и борьба с кантианством, с философией сознания. Только то имеет значение и ценность для новейшей буржуазной философии, что может быть пережито и органически усвоено: только поток органической жизни реален.
Проблема истории ставится, но подвергается своеобразной обработке. И здесь стараются выдержать примат биологического: все, что не удается втиснуть в душные пределы органического изживания, что не удается перевести на язык субъективного самодовления жизни – объявляется фикцией, дурной абстракцией, машинизмом и прочее. Достаточно назвать последовательный исторический биологизм Шпенглера.
Методы всей этой биологической философии, конечно, субъективны; органическое переживается и постигается изнутри; познание и рациональный (трансцендентальный) метод анализа заменяется интуицией, внутренним отождествлением с познаваемым предметом, вчувствованием; логический субъективизм классического идеализма сменяется еще худшим субъективизмом смутного органического переживания.
Своеобразной разновидностью современной биологической философии является и фрейдизм – это, быть может, наиболее резкое и последовательное выражение той же тяги прочь из мира истории и социального в соблазнительную теплоту органического самодовления и изживания жизни.
Фрейдизму и посвящена настоящая работа.
Однако в рамках предлагаемой статьи мы можем коснуться лишь основ концепции Фрейда – метода и «бессознательного», – стараясь в этих основах вскрыть интересующее нас общеидеологическое устремление буржуазной современности. Критике мы считаем нужным предпослать изложение, построенное так, чтобы прежде всего были ясны те основные, определяющие линии этой теории, которые сделали ее столь привлекательной для широких кругов европейской буржуазии.
У многих читателей, вероятно, уже готовы возражения: разве фрейдизм философия? Это – эмпирическая частная научная теория, нейтральная ко всякому мировоззрению. Фрейд – натуралист, даже материалист, он работает объективными методами и пр. и пр. [68] В основе фрейдизма, действительно, лежат кое-какие научно-безупречные факты, кое-какие эмпирические наблюдения; но это эмпирическое и в известной степени нейтральное ядро – мы увидим, что оно едва ли так велико, как кажется, – уже у самого Фрейда [69] плотно со всех сторон обрастает отнюдь не нейтральным мировоззрением, а во фрейдизме в его целом – это ядрышко просто растворяется в море субъективного философствования. Фрейдизм сейчас пользуется чрезвычайно большим распространением почти во всем мире, и этот успех его в самых широких кругах публики создан отнюдь не нейтрально-научным моментом этого учения [70].
Пафос фрейдизма – пафос открытия нового мира, целого неизведанного материка по ту сторону социального и исторического и – мы можем смело сказать – вообще по ту сторону материального. Этот новый материк, – что можно было бы предвидеть с самого начала, но к чему Фрейд пришел, однако, не сразу, – оказался внепространственным и вневременным, алогичным (в нем нет противоречий и отрицаний) и неизменяемым; этот мир – бессознательное.
Бессознательное – не ново. Мы знаем его хорошо и в субъективно-философском контексте Гартмана и в сухом научном – Шарко и его школы (Жанэ и др.). Бессознательное Фрейда в начале пути своего развития генетически было связано с последним (Шарко), а в конце пути духовно сблизилось с первым (Гартман). Но в основном оно совершенно своеобразно и чрезвычайно характерно для нашего времени.
Еще в 1889 году в Нанси Фрейда – тогда скромного венского врача, приехавшего пополнить образование во Францию, – поразил опыт Бернгейма [71]: загипнотизированной пациентке было внушено через некоторое время после пробуждения раскрыть зонтик, стоявший в углу комнаты. Пробужденная из гипнотического сна дама в назначенный срок в точности выполнила приказанное: прошла в угол и раскрыла зонтик в комнате. На вопрос о мотивах ее поступка она ответила, что хотела только убедиться, ее ли зонтик. Мотивы совершенно не соответствовали действительным причинам поступка и были придуманы post factum, но сознание больной они вполне удовлетворили. Далее, Бернгейм заставил больную, путем настойчивых расспросов и наведений ее мысли, вспомнить настоящую причину поступка; приказание, данное во время гипноза, удалось, хотя и с большими усилиями, довести до сознания, снять гипнотическую амнезию (забвение).
Этот эксперимент прекрасно вводит нас в самые основы ранней концепции Фрейда [72].
Три основных положения определяют эту концепцию в начале пути:
1) мотивация сознания при всей ее субъективной искренности не всегда соответствует действительным причинам поступка;
2) поступок часто определяется силами, действующими в
