Бессознательное, как его преподносит Филипп Хюбль, не более чем самообман сознания, предающегося «конфабуляциям», и потеря им контроля над нашими действиями, его слабость, каковая поддается превозмоганию [293]. Петер Фукс понимает под бессознательным по преимуществу операции ума, благодаря которым он обретает коммуникативную функцию, но которые сами по себе остаются для него неэксплицированными [294]. Бессознательно у Фукса сознание. Джон Килстром не отрицает существования бессознательного (обнаруживающего себя, в частности, при нарушении мозговой деятельности), но сдвигает познавательный акцент на «подсознание», имея в виду не иную, чем работа интеллекта, систему, а вослед Жане «диссоциацию» (désagrégation) сознания, раздваивающего свои когнитивные возможности на актуальные и инактуальные здесь и сейчас [295].
Я прерву на этом обзор трудов о бессознательном. Он не полон [296]. Но моя цель заключалась не в том, чтобы без каких бы то ни было лакун воссоздать историю философского и научного постижения этого предмета, а в том, чтобы показать, насколько его варьирующееся, ненадежное понимание зависит, во-первых, от способности сознания к самоотрицанию и, во-вторых, от наслаивающихся на нее эпохальных эпистемологических установок, которые меняются по мере переходов от предыдущего периода к следующему (барокко – Просвещение – романтизм – позитивизм – Fin de Siècle – постсимволистский авангард – постмодернизм). На каждом из этапов социокультурной истории затененная сторона психики обретала иной, чем прежде, образ, плохо совместимый с уже выработанными концептами, так что опыт, накопившийся в подходах к бессознательному, не поддается синтезированию в обобщающей их модели. Психоанализ Фрейда можно интерпретировать как попытку подытожить до того бытовавшие осмысления бессознательного – она, однако, была затем на разные лады пересмотрена. Собирание представлений о бессознательном в единой его картине уже состоялось на пороге ХX века, но оно вовсе не стало окончательным. Строго говоря, мы не вправе доверять ни одной достающейся нам из прошлого идеи без взятия в расчет того, что ее порождение было обусловлено специфической, преходящей логикой ее времени. Когда гуманитарные науки и философия догматизируют чье-либо идейное наследство, они поворачивают историю вспять, заведомо обрекая себя на провал, ибо она не реверсируема. Но как тогда подступиться к бессознательному?
2
Приспособление и сопротивление внутри нас. Человеческое сознание возвышается над животным за счет того, что не просто направляет наши поступки, фильтруя действия ради выбора из них наиболее эффективных, но и подвергает себя, свою адекватность реальности, сомнениям, не доверяя данным, поставляемым органами чувств. В силу этого скепсиса оно становится историческим, отменяющим себя в качестве отражения фактической среды, предающимся аутопойезису, конструирующим собственный мир – социокультуру. Историзация сознания была бы невозможной, если бы оно не было в состоянии отрицать себя как целое [297]. Именно в самоотвержении оно перестает довольствоваться коллекционированием нейрологических реакций на отдельные физические объекты, абстрагируется от чувственного восприятия, вырабатывая понятия, охватывающие семейства реалий, отдавая предпочтение ноуменальному перед феноменальным, инвариантному перед вариативным. Иначе говоря, отвлечение сознания от непосредственных впечатлений означает, коль скоро оно отрицает себя, а не внеположное ему, нахождение в своем окружении того, что и соответствует, и не соответствует поднимающейся внутри нас негативности. Такому двойному требованию отвечает сравнимость единичных вещей по общему для них качеству, которая нейтрализует их особость, но не ставит под вопрос объективность их существования. Надо полагать, что так разрешается мучительная для теории сознания проблема нашего воспроизводимого и интерсубъективного узнавания того, что дается нам конкретно в телесных ощущениях (qualia). Понятия, порождаемые благодаря тому, что одно особое может быть замещено другим, сходным с ним, не только наполняют собой сознание, но и делаются закономерным образом орудиями истории [298], в процессе которой происходит субституирование ментальных состояний, владевших человеком как таковым. В истории совершается уже не подстановка абстрактных признаков на место обособленных явлений, а замещение самих получаемых отсюда понятий, которое нуждается в мотивировке и, следовательно, в логической оснастке. История (если не сводить ее к res gestae) – варьирование инвариантов, переиначивание идей, бывших у Платона вечными. Самоотрицание сознания не опустошительно – оно конструктивно. Ведь сознание отрицается не со стороны, а изнутри себя, что побуждает его найти выход из апории, которая развязывается в том, что оно восходит до самосознания, обращает себя в свой объект. В нем сознание отрицает себя как себя навсегда сохраняющее, знакомясь со своей смертью и потому заботясь о своем спасении. Авторефлексивность открывает путь в историю – в изменения сознания, не дающие ему пропасть. Мы креативны, творим себя, ибо, с одной стороны, способны отнестись к себе как к объекту, а с другой, – если и объектны, то в нашей субъектности, в нашей невключенности в пресуществующий бытийный порядок. Из потерянности себя в объектности самость выбирается в первокреативном акте, властвуя над нею. Сущность животных инстинктов в том, что сознание, которым они фиксированно руководят, не умеет отказываться от себя. Человеческая же психика проходит открытую Лаканом (1936, 1949) «стадию зеркала», на которой ребенок в возрасте от 6 до 18 месяцев научается распознавать и с ликованием встречает свой антисимметричный, зеркальный образ – сбережение себя в Другом, в объекте созерцания, свое овнешненное самосознание.
Теоретизирование и философствование о человеке приостанавливают историю в каком-либо ее моменте, будучи продуктами той или иной стадии в ее движении, а не только нашего универсального мыслительного дара. Задержка сознания на одной из собственных версий выражается в том, что оно проецирует самоотрицание на свою предшествующую данной фазу развития. Homo historicus недоволен собой как тем, кто отбрасывается в прошлое, минует. Он прельщен современностью, производство которой ослепляет его, идет в ущерб пониманию себя. Добываемое авторефлексией объектное «я» становится для него непроницаемым, некой инстанцией, имеющей место по контрасту с ближайшим умственным прошлым, со своей стороны – транспарентным (пусть даже во многом лишь кажущимся таковым) постольку, поскольку оно подлежит разрушению в самóм основании, в своих началах. В отличие от ребенка, радующегося тому, что он обнаружил себя в Другом, homo historicus оспаривает Другого ради самосохранения (возведенного в нравственный принцип уже стоиками и канонизированного в Новое время в «Этике» Бенедикта Спинозы). В непроективном самоотрицании историзованное сознание натыкается на такую свою же область, в какой его нет. Она объявляется сферой бессознательного. Фактически, однако, мы сталкиваемся здесь с удалением субъекта от себя как объекта, с авторефлексией, негативность которой была опрокинута на чужую рефлексию, вследствие чего самосознание, конституирующее человека, сокращает свой объем. Оно упускает из виду многие из тех возможностей, которые находятся в распоряжении сознания.
Обвинив в статье «По ту сторону социального» (1925) фрейдизм в том, что он извлекает свои выводы о бессознательном из «частно-личного взаимоотношения
