это необходимо. Вопреки Крипке, имена не фиксируют ссылки, скорее они могут помочь нам координировать попытки проследить пересекающиеся кластеры свойств. Действительно, ссылка сама по себе зависит от задачи, а понятия функционируют как посредники.
В-третьих, изучение нового слова - это, как правило, не заучивание определения, а удобное закрепление эталона. Например, когда я учил свою дочь значению слова "кошка", я делал это, указывая на нее, а не давая определение слова "кошка", описание свойств, относящихся к кошке, или рассказывая ей, какие черты отличают кошек от других животных. Таким образом, обучая ее значению слова "кошка", я направляю ее внимание на конкретное ядро кластера свойств и предполагаю, что она сделает вывод из контекста и моего демонстративного поведения о том, на что я пытался указать. Нет причин думать, что у нее и у меня идентичные ментальные репрезентации кошек, мы знаем о них разные вещи и можем по-разному решать пограничные случаи. Эта модель обучения справедлива не только для домашних животных или объектов среднего размера. Действительно, большинство новых слов входят в язык без определений (например, когда слово "хип-хоп" впервые было использовано для обозначения музыкальной субкультуры, это было сделано путем указания на набор диджеев и рэперов, а не путем выдвижения определения, перечисления основных черт или формулирования ряда различий между хип-хопом и соседними музыкальными стилями).
Большинство слов мы выучиваем в контексте, используя практику закрепления референтов и не получая подробного описания значения или употребления. Вопреки Соссюру, мы не приобретаем значения, учась накладывать знаки на концептуальные различия. Концепты - это не способы разделения мира. Почти само собой разумеется, что когда наши собратья-приматы учатся общаться, они не овладевают определениями, а ассоциируют определенные знаки (призывы, символы, жесты) с конкретными референциями. И опять же, эти референции относятся не к естественным видам, а к неточным и часто непоследовательно демаркированным группам свойств.
В-четвертых, поскольку мы склонны отслеживать и различать разные вещи и поскольку мы склонны узнавать большинство слов неявно, через контекст, а не в результате явного определения, если мы думаем о концептах в терминах ментальных репрезентаций, у каждого есть свои собственные концепты.
Поскольку мы способны отслеживать пересекающиеся кластеры свойств, мы можем объединить или разделить то, о чем мы говорим. (В аналитической семантике референция обязательно концептуально опосредована, но смысл не сводится к общим понятиям. Скорее, высказывания используются для того, чтобы направлять умозаключения. Я общаюсь, потому что хочу, чтобы вы сделали вывод о том, о чем я говорю, и остенсивное значение - лишь одна из возможных вещей, которые я могу ожидать от вас.
Действительно, одно из прямых следствий метаонтологии и описания значения, которые я здесь привожу, заключается в том, что референция - это не то, что делают слова сами по себе, а скорее то, что люди делают со словами (точнее, как мы сейчас обсудим, референция возникает в результате скоординированной добровольной деятельности сообществ разумных существ по созданию знаков). Разговор о "горе Грейлок" - это всего лишь один из способов координации внимания к определенному кластеру смутных свойств для выполнения определенной задачи. Границы, вызываемые "горой Грейлок", зависят от поставленной задачи. Гора Грейлок означает нечто иное для целей празднования Дня гор, установления юридических границ собственности, геологических исследований, похода с рюкзаком и т. д. Отсылка также не ограничивается речью. Я также могу сигнализировать о чем-то подобном, указывая, показывая вам фотографию или просто ведя вас в поход.
Значение смысла
Мы можем опираться на минимальную метаонтологию, описанную выше, фактически признавая одну из определяющих черт лингвистического поворота - а именно, что доступ к миру осуществляется не через неопосредованный опыт, а семиотически или герменевтически. Это важнейшее понимание, которое, как ни странно, встречается в работах теоретиков совершенно разного происхождения, включая К. С. Пирса, Мартина Хайдеггера, Рут Милликан и Якоба фон Уэкскюля (возможно, менее известного немецкого биолога из Прибалтики, чьи наиболее влиятельные работы датируются 1920-ми годами). Я более подробно остановлюсь на семиотике Пирса в следующем разделе, но, по словам Пирса, "вся вселенная пронизана знаками, если она не состоит исключительно из знаков". Поясним, это не утверждение, что язык конструирует мир; скорее, суть этой идеи в том, что люди - а в случае Милликана и Уэкскюля - другие биологические существа - встречают мир не как сырой чувственный опыт, ожидающий категоризации, а с точки зрения его функциональной значимости или смысла.
Позвольте мне пояснить. Вы не видите ни материализованной глубины книги, лежащей перед вами, ни ее составных атомов. В лучшем случае вы видите ее поверхность, и эта поверхность доносится до вас через отраженный окружающий свет. Качество света существенно различается в зависимости от освещения. Страницы книги буквально отражают разные оттенки или цвета при разном освещении. Но ваши центры визуальной обработки отбрасывают информацию об осветителе, чтобы восстановить полученный образ книги, отличающийся от ее фона. Ваше сознание проецирует корешок книги как твердый трехмерный объект, даже если вы никогда не переворачивали ее в руках. Ваши различные ощущения сшиваются воедино. Мы часто не осознаем этого, потому что не осознаем процесс своего восприятия. Мы просто думаем, что видим книгу, в то время как на самом деле разнообразные зрительные и тактильные ощущения синтезируются в ощущение постоянного объекта.70 Даже это ощущение постоянного объекта уже связано со "смыслом" (о котором мы сейчас поговорим более подробно).
Различия между хайдеггеровской и уэкскюлловской версиями этого взгляда наиболее важны для наших целей. Хайдеггер утверждал, что "прожитый мир присутствует не как вещь или объект, а как значимость". Хотя я могу заставить себя видеть иначе, когда я смотрю на свой стол, я не вижу набор коричневых или черных цветных фигур; вместо этого я вижу свою чашку с кофе, "всегда уже" пронизанную "значимостью". По этой причине Хайдеггер стал рассматривать опыт бытия как фундаментально связанный с герменевтикой или интерпретацией. Эта позиция способствовала более широкому утверждению Хайдеггера о том, что человечество "отпало от себя как аутен-тичной потенции быть своим Я и попало в мир". Одно из основных прочтений Хайдеггера состоит в том, что люди уникальным образом изгнаны в лин-гистический или, по крайней мере, герменевтически опосредованный мир. Мы видим не столько упавшую ветку, сколько дубину, которой можно бить наших врагов. Это изгнание в лингвистическое посредничество часто принимается за центральное утверждение лингвистического поворота. Но хотя я согласен с тем, что Хайдеггер подчеркивает важность герменевтики и символического посредничества, я утверждаю, что люди не исключение, и тот факт, что другие существа разделяют с нами это состояние, означает, что это не изгнание, а дом, в конце концов.
