каким-то „roi-soleil“, разумеется, гораздо реже размышлял о суетности жизни, чем его наследник, которого любовница дерзала со смехом называть „la France“. Оратор, увлекающийся сам и увлекающий толпу слушателей до того, что у всех как будто одно сердце и одна мысль, без сомнения, также мало ощущает тоскливое сознание самого себя, как не чувствовали его в пароксизме любви Ромео и Джульетта. Но хотя ученый, оратор и Александр Македонский кажутся нам большими счастливцами, мы не можем не видеть, что воображаемое счастие их состоит только в прочности и интенсивности ощущаемых ими иллюзий. Благодаря особенностям своей организации, они способны как бы выходить из рамок своей личности и фиктивно расширять последнюю до пределов обнимаемых ими интересов; но, куря опиум или напиваясь вином, может предаться подобным иллюзиям и всякий другой смертный.
Не смотря на очевидную иллюзорность стремления „обнять абсолютное“, требовательность инстинкта мировой жизни так велика, что без подобных иллюзий почти невозможно жить. Конечно, по существу дела, страдающий сплином лорд будет совершенно прав, когда объявит, что ему нет никакого дела ни до науки, ни до европейского равновесия, ни до благосостояния соединенного Великобританского королевства, что все это до него лично не касается и потому ничем подобным он себя утруждать не намерен:
...Dankt Gott mir jeden Morgen, Dass ihr nicht braucht für’s Röm’sche Reich zu sorgen! Ich halt’ es wenigstens für reichlichen Gewinn, Dass ich nicht Kaiser oder Kanzler bin 9.
Но наш лорд ошибается, упуская из виду то, что жизнь в корен-вой основе своей есть преследование чужих целей и „искание не своего дела“ (ein Nicht-seine-Sache-suchen), так что для человека, если он хочет жить, обязательно выбрать какое нибудь из числа „одинаково не касающихся его дел“ и сделать его „как будто своим“, причем наука и европейское равновесие, вообще говоря, более спорта и игры в карты способны производить иллюзию, будто они касаются человека. Поэтому правы будут, с другой стороны. и родственники хандрящего лорда, когда настойчиво будут уговаривать его заняться „чужим“ делом, стать членом парламента, министром или вице-королем Индии. „Милый Джон“, скажет лорду молодая свояченица: „европейское равновесие, конечно, вас не касается, но вам необходимо сделаться посланником, потому что иначе вы пропадете со скуки. Поверьте мне, дипломатия гораздо интереснее спорта, и вы легко увлечетесь ею, как увлекался ваш дядя, который был великим государственным человеком“. И если лорд Джон затем сделается посланником, то дальнейшая его судьба будет зависеть от способности его увлечься дипломатическими победами, причем в счастливом случае он не только может приобрести почести и славу, но и перестать чувствовать скуку. С эвдемонологической точки зрения и по отношению к инстинкту мировой жизни, человечество делится на Фаустов, Дон-Кихотов и Санчо-Пансо. Последние счастливее всех, потому что довольствуются животною жизнью, тогда как Дон-Кихоты уже мучатся мировыми влечениями. Но Дон-Кихоты в свою очередь счастливее Фаустов, потому что способны заглушать свои влечения иллюзиями, тогда как Фаусты чувствуют те же влечения, что́ и Дон-Кихоты, но, порвав со всеми иллюзиями, успокоения ни в чем найти не могут.
In jedem Kleide werd’ ich wohl die Pein Des engen Erdenlebens fühlen. Ich bin zu alt, um nur zu spielen, Zu jung, um ohne Wunsch zu sein... 10
Правила подтверждаются исключениями. Если бы организм человека во всех своих способностях и стремлениях был приспособлен к доставлению наслаждения только ценою предшествующих или последующих, превосходных по силе, ощущений страдания, — то следовало бы предположить, что организм этот сложился под влиянием сил не слепых и бессознательных, а сознательно-злостных и умышленно-неблагонамеренных. Поэтому пессимистам необходимо было найти исключение из общего правила, и они в самом деле нашли его — в способности к созерцанию и эстетическому наслаждению. Способности этой они отводят вполне особое место. Только здесь, говорят они, удовольствию не предшествует и не последует потребность, только здесь человек избавлен от страданий „хотения“ и только здесь наслаждение получается без трудов и усилий. „Когда какая нибудь внешняя причина или внутреннее расположение внезапно возвысит нас над бесконечным потоком „хотений“ и освобожденное сознание схватывает вещи независимо от отношения их к воле, т. е. помимо практического значения и интереса их, — не в качестве „побуждений“, а только как чистые представления, — тогда спокойствие проникает в нас, и мы получаем ощущение счастия“ (Шопенгауэр). Тогда личность свободна от сознания самой себя, от времени, воли, желаний и усилий: ее уже нет, а существует только отпечаток в ней созерцаемой идеи или созерцаемого предмета, возвышенного до идеи. Долго такие состояния экстаза длиться не могут: какое нибудь „хотение“ будит вас, и вы опять начинаете играть вашу роль в театре марионеток, почувствовав ниточку, на которой болтаетесь и приходите в движение... Таким образом, экстаз, вызванный созерцанием, отрицает всякого рода хотения, но в то же время отличается от апатии тем, что не допускает ни скуки, ни мучительного сознания самого себя; от состояния же самозабвения, вызываемого другими путями (напр., порывистою деятельностью или быстрою сменою ощущений), он отличается тем, что не вызывается какою либо потребностью и в свою очередь не родит „хотений“, побуждений и действий. Но только при сочетании этих условий созерцание и может доставить наслаждение в качестве „чистого барыша“. Если бы созерцание стало потребностью, оно потеряло бы свои отличительные черты и подчинилось бы общему закону „хотений“. Если вы случайно попадете в Лувр, увлечетесь Венерою милосскою и будете затем восторгаться ею всякий раз, когда образ ее воскреснет в вашей памяти, то это ваш „чистый барыш“. Но, с другой стороны, наслаждение природою подобного чистого барыша уже не представляет. Оно делается возможным только при предварительном лишении, при удалении от природы и утомлении городскою жизнью. Дикари и поселяне вполне нечувствительны к прелестям природы, и мы сами, живя в лесах или горной долине, не чувствовали бы нашего счастия связанным с окружающею местностью. Только человек, утомленный городскою жизнью, „хочет“ насладиться природою, делает ради этого „усилия“ и, благодаря предварительно наболевшей потребности, может в созерцании природы найти тот покой, те экстаз и самозабвение, которые должны бы составить единственную и всеобщую цель всего человечества...
