VIII.
Теперь мы уже достаточно познакомились с воззрением пессимистов на мир, человека и жизнь, чтобы иметь возможность подвести, с их точки зрения, баланс жизни, свести кредит и дебет сношений человека с миром. Человек охвачен непрерывным потоком хотений, пределом которому служит только смерть. Жить — значит хотеть. Но, с другой стороны, хотеть — значит страдать. Потребность родит усилие; усилие же — усталость. Неудовлетворенная потребность сказывается страданием, удовлетворенная — оказывается иллюзиею. Удовольствие есть только отрицательное состояние, составляя момент прекращения страданий; но и подобное безразличное ощущение достигается только усилием, за которым следует усталость, после чего опять поднимает голос та или иная потребность. Мир уже так устроен, что все потребности никогда не могут быть удовлетворены и, пока человек жив, он „хочет“. Когда все ближайшие потребности кажутся удовлетворенными, то всегда являются новые, и в конце концов вас ожидает еще скука, которую опять нужно удовлетворить „хотением“ какой нибудь цели из числа одинаково не касающихся человека. Таким образом, жизнь людей проходит частью в отбывании барщины голоду и другим ближайшим потребностям, частью в погоне за целями, преследование которых содействует счастию человека только в том отношении, что помогает ему убивать скуку. В вечной неудовлетворенности человека заключается движущая сила человеческой цивилизации. Благодаря ненасытности наших потребностей, наших „хотений“, все в мире улучшается, совершенствуется и идет к лучшему. Но только улучшение это вовсе не касается ни отдельных личностей, ни даже, в эвдемонистическом отношении, всего человечества, и не представляет какого либо выигрыша. Каждый человек, в каждый данный момент, терпит ровно столько страданий, сколько выносит его нервная организация; если какой нибудь источник страданий устраняется ходом цивилизации, то на место его становится новый, и человек свою долю страданий получает все таки всю сполна, причем скука всегда гарантирует недостающий комплект болезненных ощущений. Если мы предположим двух детей с одинаковою организациею и сделаем одного из них лордом, другого — рабочим, то жалеть последнего, сравнительно с первым, нет никакого основания, потому что страдают они, независимо от формы проявления страданий, совершенно одинаково, каждый „сколько влезет“. Если же мы сравним положение лорда с положением дикаря, то найдем, что последний даже счастливее. При простейших потребностях, он обладает и грубейшею способностью восприятия и чувствования и поэтому страдает значительно менее лорда с его обилием потребностей и тонкою восприимчивостью. С поступательным ходом цивилизации потребности растут быстрее, чем средства к их удовлетворению, а вместе с тем растет и чувствительность к неудовлетворенным потребностям. Прогресс сознания есть и прогресс страдания. В первобытном состоянии человек всего счастливее или, вернее говоря, всего менее несчастен. Прогресс цивилизации построен на нашем стремлении к счастию; но можно также сказать что он построен на наших страданиях, потому что наши страдания, наше несчастие, зависят именно от стремления к счастию. Наши инстинкты, начиная с грубого полового влечения и кончая нравственным чувством, в значительной степени целесообразны с точки зрения поддержания и развития жизни и вида; следуя им, мы бессознательно содействуем разпложению жизни на земле и усовершенствованию человеческого вида; но когда мы в то же время воображаем, что хлопочем о собственном счастии, то впадаем в весьма грубую ошибку, потому что именно в подчинении нашим инстинктам и порождаемому ими „бесконечному потоку хотений“ и заключается источник наших страданий. Чем более человек хлопочет о собственном счастии и наслаждении, тем более он несчастен; напротив, чем менее человек „хочет“, тем менее он несчастен и, наконец, совершенное прекращение страданий наступает при полном пресечении „потока хотений“. Таким образом, счастие, основанное на удовлетворении хотений, является химерою. Жизнь человека есть систематическое преследование целей, представляющих меньшее зло сравнительно с тем, которое отрицают, — устранение больших страданий ценою меньших. Так, работа есть меньшее зло сравнительно со скукою, удовлетворение голода — сравнительно с неудовлетворением его, брачная жизнь — сравнительно с безбрачною, удовлетворение нравственного чувства — сравнительно с его неудовлетворением, и т. д. Но если таким образом человек систематически, настойчиво, страстно „хочет“ и добивается страданий, хотя бы меньших, и зла, хотя бы не столь тяжкого, то очевидно, что в его жизни только и может быть речь о страданиях и зле, и всякая мысль о счастии заранее устраняется. Жизнь есть страдание; положительное счастье неосуществимо, но зато возможно абсолютное отрицательное счастие — в покое смерти...
„Вот она наконец — проповедь самоубийства’“ воскликнет здесь читатель, который, может быть, слыхал анекдот о том, что пессимисты устраивают общества с целью совместного самоуничтожения, как только число членов общества достигнет дюжины — и никак полной дюжины укомплектовать не могут! Анекдот этот, без сомнения, не лишен своей доли пикантности, но — неверен. Пессимисты отрицают самоубийство, как в свою очередь и самоубийцы ничего общего с пессимизмом но имеют. С точки зрения пессимизма, самоубийство не отрицание, а апология жизни, конечно, несколько своеобразная. Самоубийца „хочет“ жить и буйно, резко протестует против того, что это ему не удается, делается невозможным. Он жаждет счастия, жаждет наслаждения и именно вследствие этой страстной жажды жизни отказывается жить в невыгодных условиях. Он до последней минуты остается оптимистом и жалуется на судьбу за то, что она обидела его сравнительно с другими. Ему жаль себя, жаль своей молодости, если он молод; своей неудачной жизни, если он уже пожил, и с этим сожалением о неудовлетворенных „хотениях“ он и умирает. При таких условиях, смерть не является спасением. Дело не в том, чтобы умереть, — чтобы хотеть прекратить свое существование, а в том, чтобы перестать жаждать жизни. Если вы „хотите“ умереть, то это акт воли, „хотение“, а между тем для избавления от страданий нужно именно „перестать хотеть“. Целесообразно было бы, следовательно, только самоубийство путем голодной смерти, но и то лишь в том случае, когда смерть последует не в силу умышленного замаривания себя голодом, а вследствие полного равнодушия и забвения принимать пищу. Избранники, способные к такому равнодушию, еще при жизни достигают блаженного спокойствия и довольства, а после смерти действительно „перестают быть“, поглощаются Нирваною. При всяком же ином роде смерти, воля человека не умирает, продолжает „хотеть быть“ и остается как бы живою... Читатель, вероятно, не согласится признать, что воля переживает личность по ее смерти, но, мы надеемся, это не помешает ему понять отрицательное отношение пессимизма к самоубийству и признать, что пессимисты в этом ни малейшей непоследовательности не обнаруживают. Самоубийство, как факт частный, эгоистичный, теоретически невыдержанный, не может оказать никакого влияния на ход развития жизни. Место самоубийцы, как и всякого другого умершего человека,
