„что он Европе, что она ему?“ Для разрешения этого недоумения, возьмем за тип инстинктов мировой жизни так называемое нравственное чувство и рассмотрим его отношение к нашему исканию счастия в жизни.
С первого взгляда кажется несомненным, что нравственное чувство скорее тормозит, чем способствует людскому стремлению к счастию. Из добродетели шубы не сошьешь, да и выгоду из нее извлекать не полагается; как чувство же, она сказывается в нас каким-то сознанием долга, т. е. чего-то навязываемого, неприятного. В несколько ином виде представится нам дело, когда нам скажут, что требования нравственности в сущности совпадают с требованиями гигиены 8. Мы понимаем, что в видах собственного благополучия следует избегать сварливости, злости, лени, распутства, обжорства и, напротив, воспитывать в себе доброжелательные чувства, умеренность, трудолюбие и т. д. (не впадая, впрочем, и в противоположную крайность). Но, поняв гигиеническую нравственность, мы вскоре почувствуем живую досаду на неприспособленность к счастию нашей природы, благодаря которой забота об одном только сохранении здоровья требует целой массы „воздержаний“ и „действий“, мучительных и неприятных, терпимых только как „меньшее зло“ сравнительно с тем, от которого избавляют. Мы не можем не чувствовать этой досады, потому что здоровье, которое мы стремимся охранить путем постоянного предпочтения меньших зол, в свою очередь представляет только отрицание страданий, точку безразличия ощущений, а не какое либо состояние благополучия или наслаждения. Таким образом, баланс операций по гигиенической нравственности сводится на чистый убыток — на восприятие целой серии ощущений — „меньшего зла“... И за всем тем остается еще целый ряд проявлений нравственного чувства, которые до того ясно носят отпечаток самоотверженности, альтруизма, что их уже гигиеническою моралью объяснить нельзя. Не несомненную ли самоотверженность выказывает человек, который с опасностью жизни бросается в огонь спасать чужого ребенка? Какую пользу доставит ему этот странный поступок? Конечно, в случае удачи он испытает сознание хорошего дела и похвалы людей, но разве это удовольствие соразмерно с риском? Или, быть может, человек, выказывая самоотверженность относительно других, рассчитывает на то же самое с их стороны? Но это расчет плохой: если ближние наши уже воспитали в себе самоотверженность, то они будут выказывать ее и по отношению к нам, помимо нашего почина, и нам достаточно только не восстановлять их против себя; если же они самоотверженностью не обладают, то нам, при краткости нашей жизни, наверно не придется воспользоваться плодами их перевоспитания посредством великодушных примеров. Конечно, на это можно заметить, что общество не могло бы существовать, если бы все люди рассуждали подобным образом; но это касается уже не личности, а общества, польза которого действительно не допускает подобного рассуждения. Поэтому осторожные утилитаристы так прямо и говорят, что польза, которую они кладут в основу своей нравственной системы, не есть счастие отдельного лица, а наибольшее счастие наибольшего числа лиц, т. е. польза общества. Утилитаристы строят здание своей системы на готовом уже фундаменте нравственного чувства, т. е. способности к самоотвержению в видах нравственной цели поступков. Нравственная система эта классифицирует поступки на „хорошие“ и „дурные“, сообразно их отношению к общей наибольшей пользе, но желание „поступать хорошо“, даже вопреки собственному счастию, предполагается существующим заранее, в качестве слепого и бессознательного инстинкта. Если же так относится к счастию каждой отдельной личности утилитарианизм, то о прочих системах нравственности и говорить нечего: все они ставят цель нравственных поступков и санкцию их вне счастия поступающего так человека... Таким образом, мы видим, что наше недоумение относительно роли нравственного чувства в погоне за счастием было вполне основательно. Общечеловеческое сознание и систематическое мышление дружно доказывают, что нравственное чувство, являющееся типом проявлений инстинкта мировой жизни в социальной сфере, несомненно побуждает нас преследовать чужие цели и, следовательно, ничего общего с нашим стремлением к счастию не имеет. Если-же мы, тем не менее, подчиняемся ему, то только потому, что оно сильнее нас и нашей воли, как и вообще все инстинкты, с которыми связаны вопросы жизни и вида...
VII.
Мы не будем долее останавливаться на нравственном чувстве, хотя следовало бы разъяснить еще, в чем состоит и как проявляется его повелительная требовательность. Но мы уже знаем, но отношению к инстинкту мировой жизни вообще, что требовательность его состоит в тоске индивидуального существования. Стремление избавиться от этой тоски заставляет человека преследовать чужие цели, делая их своими, чтобы таким образом фиктивно расширять пределы своей личности, присваивать чужое и поглощать его или быть поглощенным им. В наиболее общей форме своей (т. е. помимо проявления в конкретной форме, в виде любви, честолюбия и т. п.) тоска эта тождественна с тою скукою, которую непременно нужно убить работою, научными исследованиями, совершением подвигов самопожертвования, чтением романов, танцами или игрою в карты. От характера каждой отдельной личности и качества преобладающих в ней инстинктов будет зависеть способ убиения скуки, но затем с эвдемонологической точки зрения вполне безразлично, будет ли скука убиваема научною работою, или чтением романов. Разница между этими двумя способами препровождения времени, с точки зрения полезности их, существует только для общества и вида, но никак не для отдельной личности. Для последней же все подобные занятия могут различаться и заслуживать предпочтения только по степени прочности и интенсивности производимых ими в каждом человеке иллюзий. Одна и та же личность может находить удовлетворение то в разгуле и бурном молодечестве, то в совершении подвигов патриотизма пли аскетизма, как Алкивиад, Игнатий Лойола или тургеневский „Отчаянный“. Развлечения в роде игры в карты или танцев, по самому характеру своему, могут однако служить лишь для немногих людей на долгое время средством убиения скуки. Свойством этим, вообще говоря, могут обладать только способы препровождения времени, связанные с каким либо прочным инстинктом или же представляющие собою подобие Сизифова труда. Таковы, — если отбросить работу для поддержания жизни, — занятия ученого, которым никогда нет конца, или журналиста, обязанного изо дня в день поддерживать передовыми статьями европейское равновесие, или депутата, представляющего „всю Францию“, или агитатора, увлеченного интересами целого класса населения страны, или художника, композитора, писателя, врача и т. п. Способам препровождения времени, находящимся в распоряжении этих лиц, мы и завидуем совершенно основательно, потому что лица эти, если только они искренно увлечены своим делом, без сомнения, менее нас чувствуют страдания жизни, скуку и тоску личной обособленности. Александр Македонский, конечно, основательнее и полнее убивал свою скуку, чем какой нибудь щедринский Глумов. Людовик XIV, искренно веривший, что „государство — это он“, и искренно считавший себя
