Мы очень любили провожать отца в его мастерскую; там он надевал свой рабочий костюм, всегда белый, на котором не так заметна пыль от камня.
Папа усаживал нас в тележку, пристраивал рядом свои инструменты, и уже вскоре мы оказывались возле кладбищенской ограды.
Кладбище Сен-Веран — одна из достопримечательностей Авиньона. Оно расположено, как говорится, «вне городских стен» — между заставой Сен-Лазар и заставой Тьер.
Не будь здесь могил, это кладбище походило бы на парк, где приятно гулять. От старинного аббатства сохранилась только апсида.
— Здесь некогда был монастырь бенедиктинок, — рассказывал папа. — Во время войны они тут все побросали…
— Той войны, на которой ты был ранен?
— Ну, что ты, глупышка! Войн на свете было много. Нет, тогда воевали с Карлом Пятым. Войско Франциска Первого поспешило сюда на выручку. Солдат собралось видимо-невидимо, и в поднявшейся суматохе монашенки разбежались.
Иные кумушки находили неподобающим, что школьницы проводят свободный от занятий день на кладбище, но нам здесь очень нравилось. Мы узнавали от папы столько интересного!
— А ну-ка, дочки, быстрее. Надо навести порядок у Агаты-Розали. Речь шла о могиле камеристки Марии-Антуанетты — «Агаты-Розали Моттэ, в замужестве Рамбо».
— Она, можно сказать, нянчила наследников французского престола.
— Папа, и ей тоже отрубили голову?
— Нет. Она умерла в своей постели, видишь, тут написано: «Скончалась на восемьдесят девятом году жизни».
Потом мы очищали надгробие на соседней, еще более давней могиле. Папа давал нам железный скребок, и мы удаляли плесень с памятника, чтобы придать блеск камню.
— Здесь покоится госпожа де Виллелюм, урожденная Мориль де Сомбрей.
Меня сильно занимало имя этой дамы, наводившее на мысль о мухоморе.
— Она жила в годы Французской революции, — рассказывал папа. — Ее отец был комендантом Убежища для увечных воинов, он пытался защищать дворец Тюильри, и его арестовали. Мадемуазель де Сомбрей так плакала, так умоляла санкюлотов, что ее отца пощадили, она спасла его. Когда она умерла — это случилось гораздо позже, здесь, в Авиньоне, — у нее вынули сердце из груди и захоронили его в Париже, рядом с прахом отца.
У меня в голове не укладывалось, как это можно вынуть сердце из груди и похоронить его в другом месте. А в том, что дочь спасла своего отца, я не видела ничего необыкновенного:
— Ведь если бы арестовали тебя, папа, мы поступили бы так же, как она. Правда, Матита?
И Матита, которая обычно со мной соглашалась, поддержала меня:
— Конечно, так же бы поступили. Но я бы не хотела, чтобы у меня потом вынули сердце из груди!
Кладбище казалось нам чудесным садом, так здесь было хорошо и спокойно.
Однажды папа принес сюда ящик с несколькими отверстиями; при этом у него был очень довольный вид:
— Я получил на это разрешение! — сообщил он.
Я так никогда и не узнала, кто дал разрешение. Папа осторожно открыл ящик, и оттуда выскочили две белки. Вскоре у них, разумеется, появились детеныши. С каким удовольствием мы смотрели, как белочки прыгают с ветки на ветку! И охотно приносили им орешки.
А в другой раз отец принес сюда пару голубей:
— Не понимаю, почему кладбище должно иметь печальный вид, — недоумевал папа. — Коль скоро здесь наш последний приют, пусть уж он будет повеселее!
Позднее у входа на кладбище установили мраморную доску; надпись на ней звучала так поэтично, что я даже выучила ее наизусть:
Да, это кладбище в июне
Прекраснее других, где я бывал:
щебечут птицы, ярко светит солнце,
а рядом тень, прохлада и листва.
Здесь множество деревьев всех пород:
приморских сосен, сосен из Алеппо,
опутанных густым плющом,
и стройных неподвижных кипарисов —
я долго-долго ими любовался.
Какой покой! Какая безмятежность!
Как жаль, что тут так тесно от надгробий,
я предпочел бы здесь покоиться один,
один среди деревьев благородных.
Пройдя вперед по маленькой аллее, —
ее у входа украшает шелковица —
я посетил могилу Милля.
Морис Баррес
Папа тоже знал историю Стюарта Милля.
— Это был английский писатель, он путешествовал в наших краях вместе с женой. И случилось так, что бедная дама умерла в Авиньоне. Тогда охваченный горем муж приобрел небольшой дом возле кладбища, в нем он и скончался пятнадцать лет спустя; его похоронили рядом с возлюбленной супругой.
На кладбище мне никогда не было грустно. Когда мы не приводили в порядок памятники, то клали на могилы цветы, поливали лежавшие там букеты. Случалось, что на могилке с одиноким крестом не было ни одного цветочка, зато перед иным мраморным мавзолеем их лежали целые груды. Тогда мы брали оттуда несколько цветочков и относили их на сиротливую могилку. А папа делал вид, будто ничего не замечает.
А уж дедуля — убежденный сторонник равенства — нас бы не осудил.
Нередко дедушка и отец вместе трудились над могильным памятником, высекая надписи. А иной раз они сооружали леса, когда речь шла о монументальных надгробиях.
— Но это, в сущности, пустяки по сравнению с тем, что мы сделали в Гренобле! — замечал папа.
Они однажды ездили в Гренобль и воздвигали там памятник, чем мама немало гордилась.
— У них такая репутация, что о ней наслышаны и вдали от Авиньона! — не уставала она повторять.
А приходя на кладбище, мама непременно показывала нам памятники, где внизу виднелась надпись «Матье».
Из-за всего этого мы, дети Роже Матье, чувствовали себя на кладбище Сен-Веран как в собственном королевстве, где были и свои пугающие тайны. Однажды землекопы, рывшие глубокую могилу, извлекли оттуда прямо на наших глазах череп. Мы пришли в ужас.
— Не надо в подобных случаях бояться, — наставительно сказал отец. — Все мы после смерти станем такими. Череп этот рассыплется в прах, а тот, кому он принадлежал, теперь на небесах… Пойдемте-ка лучше со мной, поможете красить надгробия.
Папа научил нас управляться с кистью, чтобы белить камень. Это было нашим любимым занятием. Мы пустились за ним вприпрыжку, забыв и думать о могильщиках.
Случалось, мы на кладбище даже напевали. Это покоробило однажды какую-то даму, которая пришла посидеть у могилы:
— Подумать только, они поют! Поют на кладбище!
— Но ведь они дети! Простите их. Они не ведают, что творят.
— А вам бы надо их остановить. Вы же еще и собаку привели! Собаку! На кладбище! Спасибо, еще не в церковь!
— Да, мадам, как святой Рох!
Она удалилась, чопорная, непримиримая, довольная тем, что задала нам головомойку.
Мы снова взялись за кисти в полном молчании. Но через минуту удивленно воскликнули:
— Послушай, папа. Теперь ты поешь?!
Мы так часто белили камни, что приохотились работать с кистью. И папа решил купить краску для нашей комнаты.
— Какой цвет вы предпочитаете, дочки?
Зеленый цвет приносит несчастье, голубой больше подходит для мальчиков; Матита, Кристиана и я единодушно выбрали розовый. Папа принес домой банки с розовой краской и три малярные кисти.
— Пусть займутся делом, — сказал он маме, — и ты в воскресенье немного от них отдохнешь!
Наступил торжественный час. Отец отодвинул от стены шкаф и больше ни во что вмешиваться не стал.
— Управляйтесь сами, девочки. Держать кисти в руках вы уже умеете. Итак. смелее вперед!
Кровать и стулья накрыли газетами, мама надела на каждую из нас старенькие фартучки. Когда немного спустя она рискнула заглянуть в комнату, то ужаснулась:
— Боже мой, тут все в краске!
— Вот и прекрасно. Они и должны всё покрасить.
— Да, стены покрасить. Но не себя же!.
Перемазавшись, мы походили на разноцветные леденцы.
Веселились как сумасшедшие и во все горло распевали «Три колокола». Я запевала: «Донесся колокольный звон.» А сестры подхватывали: «Дин-дон, дин-дон, дин-дон!»
Надо сказать, что Пиаф была у нас как член семьи. Я не могу передать, что почувствовала, когда впервые услышала ее голос по радио. Впрочем, пожалуй, могу. Она сама рассказала о подобном чувстве в своей песне «Аккордеонист». «Аккордеоном он владел, как бог, пронзали звуки с головы до ног, и ей невольно захотелось петь.»
В школе я славилась тем, что ничего не могла заучить наизусть, а вот все песни Эдит Пиаф запоминала сразу и без усилий. Благодаря нашему «фону» (мама никогда не говорила «электрофон»), который был далек от совершенства, благодаря ему я как попугай с восторгом повторяла все, что было записано на пластинках. Вспоминаю, что мама не раз спрашивала у отца;
— Как ты думаешь? Она понимает, что поет?
— Конечно, нет!
Я пела:
В его сплошной татуировке Не разберусь я до сих пор — На сердце: «Знай, оно свободно»,
