Вот репортер старается «разговорить» угрюмого подростка. Тот хмурится, отворачивается от телекамеры. На вопросы отвечает неохотно. Школу бросил. Учиться некогда, надо работать. И вообще он школу ненавидит.
— Почему? — не отстает от паренька репортер.
Тот еле сдерживает слезы. Оказывается, в школе смеются над его одеждой, а другой у него нет.
— И вообще я законченный бродяга, вот кто я! — неожиданно зло говорит парнишка. Глаза его сверкают. Но это на одно мгновение. Губы его снова предательски дрожат, и он отворачивается.
Конец фильма потрясает. Репортер беседует с матерью, которой не хватает заработанных денег, чтобы накормить детей. Это тяжелый разговор. Но мать держится. Лишь время от времени смахивает ладонью слезы.
— Что чувствует мать, когда ее дети плачут от голода? — «дожимает» репортер.
Пауза. Долгая пауза. Мать сидит с каменным лицом. Кажется, что ее покинули все чувства. Но вот голова ее начинает клониться к столу. Она закрывает лицо руками и плачет в голос. Рыдания сотрясают ее…
— Мы могли сделать этот фильм в любом штате, — заканчивает ведущий, — но мы остановили свой выбор на Флориде, потому что сельскохозяйственный сезон там длится девять месяцев в году…
Однажды общественные организации штатов Огайо, Мэн, Калифорния, Орегон и Вашингтон предприняли расследование о детском труде в сельском хозяйстве США. Результаты этого расследования в форме доклада были переданы в конгресс. Главный вывод звучит так: «Эксплуатация детского труда в семидесятых годах XX века почти ничем не отличается от эксплуатации в прошлом столетии».
Четвертая часть всех наемных рабочих рук в сельском хозяйстве США — детские руки, говорится в докладе. В сезон сбора урожая клубники и бобов в штате Орегон детский труд достигает 75 процентов всей рабочей силы.
«Наемные сельскохозяйственные рабочие настолько бедны, — подчеркивают авторы доклада, — что им не остается ничего другого, как брать на поля вместе с собой даже малолетних детей. В сезон уборки урожая дети наравне со взрослыми работают от 10 до 12 часов в сутки».
Америка — богатая страна. И вот среди этого богатства вы вдруг слышите плач голодного ребенка. Но все ли слышат?
Однажды в корпункт «Правды» в Вашингтоне пришло письмо, подписанное известной американской актрисой Линой Хорн. От имени Национального комитета негритянских женщин она просила принять участие в сборе пожертвований для голодающих американских детей. По-видимому, комитет отправил тысячи таких писем в самые различные адреса. «Пожалуйста, — говорилось в письме, — пожертвуйте что-нибудь, сделайте ваш взнос сегодня. Голодные дети ждут вашего ответа».
«Я одна из тех, — писала Лина Хорн, — кто чувствует на себе вину за то, что в самой богатой стране мира миллионы детей, белых и черных, ежедневно страдают от голода».
Вместе с письмом в конверт была вложена брошюра, изданная Национальным комитетом негритянских женщин. Брошюра озаглавлена: «США, голод». Члены комиссии, составленной из врачей, учителей и женщин-активисток, рассказывали в брошюре о том, что они увидели в штатах Миссисипи, Алабама, Джорджия, Техас, Южная Каролина, Кентукки.
«Дети просыпаются голодными и ложатся спать голодными, — свидетельствуют члены комиссии. — Они плачут от голода. Вот что мы постоянно слышали, куда бы мы ни приезжали… Мы видели детей, потерявших в результате анемии всякую энергию и способность жить нормальной активной жизнью… В каждом штате, который мы посетили, мы встречали у детей явные признаки хронического недоедания, которое уже нанесло непоправимый ущерб детскому организму».
В брошюре приводится отрывок из репортажа журналиста Тома Тэйда, пишущего для газетного синдиката «Скриппс Говард». Репортер побывал в одном из уголков штата Джорджия и написал о том, что он там увидел.
«Консервные банки с пищей для собак очень популярны у многих покупателей из местечка Ноксвилл, — пишет журналист.
— Не подумайте только, что у нас много собак, — сказал мне хозяин одной из продуктовых лавочек. — Негры кормят этой собачьей пищей своих детей. Они смешивают ее с овсяной мукой. Это может показаться не очень вкусным блюдом, но, поверьте мне, это все же лучше, чем голодать».
…Я читал брошюру, и мне вспомнился один из залов американского конгресса, экран на стене, проекционный аппарат у противоположной стены. Здесь заседает сенатская комиссия, изучающая вопрос о голодающих в Соединенных Штатах Америки.
Сенатор Макговерн — председатель комиссии — ждет, когда рассядутся сенаторы.
— Начинайте, доктор, — обращается он к молодому человеку в роговых очках, который стоит у проекционного аппарата. Рядом с аппаратом на столе лежат стопки цветных слайдов.
Человек у проекционного аппарата — доктор Питер Чейз из Колорадского университета. По заданию сенатской комиссии он расследовал положение детей кочующих сельскохозяйственных рабочих в штате Колорадо.
— Я обследовал триста детей, — начинает свой доклад доктор Чейз, — и сделал триста снимков. Посмотрите на них, пожалуйста.
В зале гаснет свет. На экране появляется увеличенная цветная фотография малыша двух лет. И сенаторы ахают от неожиданности. Перед ними обтянутый кожей скелетик. Вздутый живот. Кривые ножки. Головка не держится на тонкой шее…
Меняется слайд. На экране девочка с заострившимся носом, с большими глазами и беззубым, как у старухи, ртом.
Снова меняется слайд в аппарате… И снова ахают сенаторы.
— Этому малышу четыре с половиной месяца, а весит он меньше, чем при рождении, — объясняет доктор Чейз. — У его родителей еще пятеро детей и нет денег на молоко даже для этого малыша. Обследовав его, я обратился в местную больницу. Произошел такой диалог:
— Спасите ребенка, — сказал я.
— Кто будет платить за лечение? — спросил меня администратор больницы. Я настаивал:
— Возьмите в виде исключения бесплатно.
— Не могу, — вздохнул администратор. — Если я возьму одного, завтра меня будет осаждать толпа матерей вот с такими же на руках.
Снова и снова доктор Чейз показывает сенаторам страшные слайды. Меняются лишь штаты, где они были сняты. Миссисипи… Огайо… Калифорния…
Чтобы сын не упрекнул отца
Судьба свела меня с ним в штате Нью-Гэмпшир. В мотеле наши комнаты оказались рядом. У него не работал телефон, он постучал в мою дверь, попросил разрешения позвонить, да так и остался у меня до полуночи.
Комната в мотеле маленькая. Я сижу на кровати, а он за столом. Время от времени осторожно гладит простреленную во Вьетнаме ногу. Над столом висит зеркало, и он то и дело поглядывает на себя в него. Много курит. Прикурив сигарету, спичку не гасит, а аккуратно пристраивает к бортику пепельницы и смотрит, как она корчится в пламени.
— Они появились, как всегда, неожиданно, — продолжает он свой рассказ. — Сперва я увидел, как мои парни улепетывают к опушке джунглей, а уж потом, оглянувшись, заметил партизан. Винтовка моя висела за спиной, а в руках у меня была зажигалка и ведерко с бензином. Я замешкался потому, что крестьянка вцепилась в меня и мешала поджечь ее хижину. Она плакала, кричала, и я никак не мог оторвать ее от себя. Рядом вопил ее сынишка лет восьми. Вот из-за них я и очутился под дулами партизан.
Все-таки мне удалось оттолкнуть ее. Она закричала еще страшнее, когда увидела, что я схватил ее сына и загородился им от пуль партизан. Я прижал его к себе рукой, в которой была зажигалка. Я пятился к опушке и плескал на мальчишку бензин из ведерка. Я плескал ему в лицо, на голову, он задыхался, а я кричал, что подожгу его, если они будут стрелять. Они не стреляли. Я пятился и пятился, а женщина ползла по земле за мной. Она больше не плакала, она молчала, но если бы вы видели ее глаза…
Он прикуривает и долго молча смотрит, как спичка в пепельнице превращается в согнутый обугленный скелетик.
— На опушке я отшвырнул ребенка и ринулся в джунгли. Только тогда они начали стрелять. Попали в ногу. Слава богу, наши парни были близко. На следующий день я уже был в госпитале на Гуаме.
В госпитале я много размышлял о жизни. Было время помыслить. О чем думал? Ну, прежде всего о том, за что я чуть не отдал свою жизнь во Вьетнаме. Признаться, я еще до ранения понял, что мы ничего там не добьемся. Нам внушали, что мы воюем против коммунистической агрессии, но ведь воевали-то мы против народа, а народ ненавидел нас как оккупантов. Они знали, что мы их людьми второго сорта считаем. Грязная, опасная и бессмысленная авантюра — вот что это было, а вовсе не «защита демократии». Знаете, я летчикам завидовал: бомбят из облаков и не ведают, что на земле творят, жертв своих не видят, совесть их не мучает.
Мне было восемнадцать лет, когда я во Вьетнам угодил. Что я понимал тогда? Ровным счетом ничего. До Вьетнама полгода наш батальон стоял на базе в Эфиопии. Как-то я спросил капрала: какого черта нам, американцам, нужно в Эфиопии? Капрал окрысился: «Не твоего ума дело, сосунок! Мы здесь мировой порядок охраняем. Полицейский не спрашивает, почему его посылают ходить с дубинкой по улицам Гарлема, хотя сам он живет в Бронксе». — «Значит, мы — международные полицейские?» — спросил я капрала. «А ты думал, что нас отправили за океан розы выращивать?» — передразнил меня капрал.
