Наречие представляет собой красис, или слияние двух слов, стянутых вместе ради благозвучия. Красис — обычное явление в греческом языке, но именно в этом случае он производит необычный стереоскопический эффект: каждое из двух слов, составляющих наречие dēute, дает особую точку зрения на время. Их пересечение образует в некотором роде парадокс.
Dēute сочетает в себе частицу dē и наречие aute. Частица dē ярко и подчеркнуто демонстрирует, что нечто происходит прямо сейчас, в этот самый момент (Denniston, 1954, 203, 219, 250). Наречие aute означает «снова, снова и снова» (LSJ). Частица dē — живое осознание в текущем моменте: «Смотрите на это вот сейчас!» А наречие aute вглядывается в текущий момент и видит паттерн повторяющихся действий, вытянувшихся за ним: «Не в первый раз!» Dē помещает вас во время и подчеркивает это: сейчас. Aute перехватывает сейчас и вплетает его во множество тогда.
Сложное наречие – а dēute именно такое – может создать и сложную интонацию. Тональность сильного, живого чувства задается самой частицей dē, способной пробудить широкий спектр обертонов, начиная с пылкой горячности и заканчивая различными оттенками презрения. Часто отмечается оттенок иронии или скепсиса (Denniston, 1954, 203–206). Это слово, после которого глаза широко открываются от внезапного осознания, а потом сужаются от понимания. Наречие aute завершает это понимание, точно две руки, сложенные в знак повиновения, и низкий поклон: снова и снова.
Когда лирический поэт употребляет в стихах о любви слово dēute, какой эффект это производит? Давайте сначала обратимся к уже известному нам фрагменту. Начали мы с фрагмента Сапфо:
Ἔρος δηὖτέ μ᾽ ὀ λυσιμέλης δόνει,
γλυκύπικρον ἀμάχανον ὄρπετον.
Эрос – опять! [dēute] – сделав бессильными
члены, кружит меня,
Горько-сладкий, непобедимый крадется губитель [64].
(LP, fr. 130)
Непереводимое наречие dēute появляется в начале стихотворения как глубокий и бурный вздох. точно влюбленная замечает своего преследователя и понимает: поздно (о, нет, опять!), избежать желания не выйдет. В еще одном стихотворении Сапфо, обращаясь к любящему, говорит:
.]. ε. [. …]. [… κ] έλομαι σ. [
..]. γυλα. […] α̣νθι λάβοισα α. [
..] κτιν, ἆς σε δηὖτε πόθος τ. [
ἀμφιπόταται
τὰν κάλαν· ἀ γὰρ κατάγωγις αὔτ̣α [
ἐπτόαις᾽ ἴδοισαν.
Прошу тебя, возьми [лиру] ибо вновь (dēute)
вокруг тебя летает желание,
и когда ты видишь ее одеяние,
у тебя замирает дыхание.
(LP, fr. 22.9–13)
Спартанский поэт Алкман дает нам такой пример:
Ἔρως με δηὖτε Κύπριδος Fέκατι
γλυκὺς κατείβων καρδίαν ἰαίνει.
И сладкий Эрос, милостью Киприды,
Нисходит вновь (dēute), мне сердце согревая [65].
(PMG, fr. 59 (a))
Каждое из этих стихотворений – подлинное воплощение нынешнего момента, пересекающегося с эхом прошедшего. Влюбленная, способная отстраниться от собственного опыта и оценить его в этих условиях, научилась находить особую точку во времени и проецировать «тогда» на «сейчас». Сапфо прекрасно владеет этой техникой, как и остальные поэты той эпохи. Эта техника придает их стихам необычайную силу: из потока реального времени выступает момент. Как же они создали такую технику?
Эти поэты, столь поглощенные превратностями времени, были, полагаю, среди первых греков, впитавших и применявших навыки чтения и письма при сочинении стихов. Грамотность может наложить отпечаток на восприятие времени. Давайте разберемся, как именно.
Обычно мы описываем время при помощи метафор движения. Время проходит. Время – стремящийся поток, путь, которым мы следуем, дорога, по которой идем. Все наши действия, события и высказывания – часть общего хода времени. Язык в особенности зависим от такого движения: произносимые слова улетают вместе с уходящим временем – «на крыльях», как пишет Гомер. «Язык, воспринимаемый в своей истинной сути, постоянно и ежемоментно быстротечен» (Гумбольдт, 1948, 6:8). Акт речи в таком случае – опыт временно́го процесса: если вы произносите слово «быстротечный», второй слог появляется только тогда, когда первый перестает существовать (ср. Августин, «Исповедь», XI, 27). С другой стороны, акт чтения и письма – опыт останавливания времени, управления им. Как читающий или пишущий, вы стоите у границ быстротечности и слышите из тени двусмысленное покашливание. Слово «быстротечный» посмотрит на вас со страницы, словно тающий лед. И слово там и останется. На какое-то время оно вступит с вами в странные отношения, будучи одновременно неизменным и быстротечным. Обучение грамотности включает в себя овладение такими отношениями. Читающий и пишущий получает шанс испытать, каково это – обуздать время.
Когда мы читаем или пишем, мы достигаем такого контроля, о каком страстно желал бы влюбленный: попадаем в удобное положение, откуда можно отстраненно рассматривать «тогда» и «сейчас».
Когда желание становится сюжетом, вы можете открыть текст на любом месте и закончить чтение, когда вам будет угодно. Если Эрот – нечто, написанное на странице, можно закрыть книгу и не выпускать крылатого бога. А можно снова ее открыть и перечитывать эти слова. Здесь льдинка может таять вечность. Все, что записано буквами, остается неподвижным и таким же, как было, пишет оратор V–IV века до н. э. Исократ («Против софистов», 15). Платон в диалоге «Федр» размышляет на тему пишущих и их отношения к тому, что они пишут: «написанные суждения имеют больше значения», говорит он и рассуждает, что люди, которые учатся искусству писания, верят в свою способность оставить после себя нечто «ясное и надежное» на все времена (Phdr., 275c, ср. 277d). Это опасное убеждение. Поскольку речь идет о небывалой силе.
Что же может изменить для влюбленного подобная сила? Что попросит он у времени, если сможет подчинить его себе? Эти вопросы относятся к нашему изучению эроса, поскольку, в общем и целом, мы пытаемся понять, что может нам поведать о реальности любовная страсть.
А любовь – вопрос контроля. Что значит – контролировать другого? себя? потерять контроль? Античные поэты, описывая желание, дают разные варианты ответов. А философы выходят за рамки описаний. Если мы проследим траекторию этих вопросов от поэтов до Платона, то в его «Федре» наткнемся на инструкцию: что должен влюбленный просить от любви, от времени и даже от самого контроля. Это предписание особенно интересно нам тем, что Платон проецирует эти вопросы на философскую обеспокоенность природой чтения и письма.
И что же беспокоит Платона в чтении и письме? Как раз та самая особая сила. Чтению и письму присущ соблазн настолько сильный, что вызывает беспокойство за душу читателя или писателя, поскольку внедряется в душу читающего или пишущего с помощью механизма, которому никто не может сопротивляться, – властью эроса. Собеседник Сократа в «Федре» – молодой человек, влюбившийся в написанный текст. По мере того, как Федр и Сократ обсуждают любовь, они обнаруживают ту самую слепую зону, в которой пересекаются влюбленные и грамотность. Это точка во времени в той же мере, в какой и в пространстве, поскольку Платон формулирует свою обеспокоенность именно в свете отношения ко времени нас, смертных. Если сосредоточиться на той самой слепой зоне, может отчетливо проступить вопрос контроля над временем.
