Мы видели, какую форму принимает эта история, когда поэты рассказывают ее в лирических произведениях, когда романисты описывают ее в романах, когда философы облекают ее в формулы диалектики. Чтобы передать разницу между тем, что существует/присутствует/известно, и тем, чего нет / что возможно / что неизвестно, требуется создание треугольной структуры. Вспомним схему построения сюжета во фрагменте 31 Сапфо: «любовный треугольник», в котором все три компонента желания разом видимы и между ними возникает своего рода напряжение. Поразмыслив по поводу стихотворения, мы предположили, что в этом есть нечто большее, чем изысканная поэтическая прихоть. Желание нельзя воспринимать в отрыве от этих трех углов. Аристотелевская концепция phantasia может помочь нам рассмотреть, каким образом это работает. По его разумению, всякий желающий рассудок тянется к объекту в акте воображения. Если это так, ни один влюбленный, ни один поэт, вообще никто не сможет отделить свое желание от выдуманной треугольной конструкции, которую нам продемонстрировала Сапфо во фрагменте 31. «Эрот всякого делает поэтом», – говорит античная мудрость (TGF, Eur., Sthen., fr. 663; Pl., Symph.,196e).
Эрос – всегда история, в которой взаимодействуют влюбленные, возлюбленные и разница между ними. Взаимодействие это – вымысел, устроенный разумом влюбленных. Оно несет эмоциональный заряд, полный одновременно ненависти и восторга, и излучает свет, похожий на свет знания. Никто не представлял предмет нашего разговора так же ясно, как Сапфо. Лишь она сумела найти такие точные прилагательные для описания его свойств. Ранее мы уже имели возможность убедиться в изобразительной силе выбранного ей прилагательного glukupikron. А вот еще одно обозначение эротического опыта, придуманное ею для характеристики эротического опыта, пишет Максим Тирский (XVIII, 9):
τὸν Ἔρωτα Σωκράτης σοφιστὴν λέγει, Σαπφὼ μυθοπλόκον.
Сократ зовет Эрота софистом; Сапфо же зовет его «тем, кто плетет вымысел» [mythoplokon].
(LP, fr. 188)
Прилагательное mythoplokos, «плетущий мифы», равно как и контекст, в котором Максим Тирский сохранил его для нас, соединяет несколько важных граней эроса. Для Сапфо желанность желания, кажется, связана с процессом выдумывания, «плетением мифа». Сократ же, с другой стороны, видит в этом процессе некое сходство с софистикой. Как интересно это сопоставление Сократа и Сапфо: с одной стороны – та, кто рассказывает истории, с другой – тот, кто учит мудрости, а объединяет их эрос. Как же так вышло?
При чтении греческих текстов мы прослеживали аналогию между тем, как добиваются расположения возлюбленных, и тем, как добиваются премудрости; наиболее ранний след этого сходства можно найти в виде глагола mnaomai у Гомера. Давайте еще раз поразмышляем об этой аналогии, расставив по противоположным полюсам Сократа и Сапфо. Как только мы это сделаем, мы столкнемся с трудностью. Сократ, по его собственным словам, любил соединить два полюса в один. Этот вопрос, один-единственный, раз за разом поднимался в течение его жизни; снова и снова Сократ исследовал то, что определял как понимание истинно реального и поиск истинно желанного. Дважды в платоновских диалогах он говорит о своей мудрости и уверяет, что все его знания, сколько есть, – всего лишь знание эротических вещей (ta erōtika; Symp., 177d; Theag., 128b). Что же такое эти ta erōtika, «эротические вещи», он не поясняет ни в одном диалоге. Но мы можем вывести их логически, рассматривая историю его жизни.
Он любил задавать вопросы, любил слушать ответы, придумывать аргументы, проверять определения, разгадывать ребусы и наблюдать, как все это разворачивается, подобно извилистой дороге (Phdr., 274a; ср. 272c) или головокружению (Soph., 264c). То есть любил процесс познавания. В том, что касается его любви, он откровенен и точен в формулировках. Он говорит о том, где в точности находится эрос в процессе познания или размышления. Эрос лежит на пересечении двух мыслительных процессов, ведь логос предполагает два одновременных действия. С одной стороны, размышляющий ум должен воспринять и собрать воедино разрозненные детали с тем, чтобы дать определение тому, что желает объяснить. Это – деятельность, называемая «собиранием» (synagōgē: Phdr., 265d-e). С другой – необходимо разделить все по категориям там, где есть естественные точки сочленения: эта деятельность зовется «разделением» (diaeresis, 265e).
Иначе говоря, мы думаем, проецируя подобие на различие, притягивая вещи друг к другу, составляя из них отношения и идеи, но в то же время поддерживая различия между ними. Разум, способный мыслить, не может быть поглощен тем, что он желает знать. Он тянется, чтобы постичь нечто, имеющее отношение к самому себе и к своим текущим познаниям (следовательно, в какой-то мере известное), но в то же самое время отдельное от себя и своих текущих познаний (не тождественное им). При всяком мыслительном акте разум тянется сквозь пространство между известным и неизвестным, соединяя одно с другим, в то же время сохраняя видимым их различие. Тянуться сквозь пространство – дело непростое; требуется некая стереоскопия. Мы уже изучали стереоскопическую деятельность в ином контексте, скажем, при обсуждении фрагмента 31 Сапфо. Та самая уловка, которой мы дали имя «эротическая хитрость» в романах и стихах, у Платона, кажется, составляет саму структуру человеческой мысли. Когда разум тянется за знанием, открывается пространство желания и наружу выходит необходимая доля вымысла.
В это-то пространство, в точку пересечения двух мыслительных принципов, Сократ и помещает эрос. Он описывает «собирание и разделение» как деятельность, которая и дает ему возможность говорить и думать (Phdr., 266b). И он заявляет, что влюблен в свое дело:
Τούτων δὴ ἔγωγε αὐτός τε ἐραστής, ὦ Φαῖδρε, τῶν διαιρέσεων καὶ συναγωγῶν…
Я, Федр, сам поклонник [erastēs] такого рода разделения на части и сведения в одно целое: и то и другое помогает говорить и мыслить.
(Phdr., 266b; ср. Phlb., 16b)
Поразительное признание. Но он, вероятнее всего, серьезен: он провел жизнь, занимаясь тем, к чему его подталкивал лишь один вопрос. Именно этот вопрос всколыхнуло в нем пророчество Дельфийской Пифии, когда она, согласно известной истории, которую Платон приводит в «Апологии Сократа», объявила Сократа самым мудрым человеком на свете. И это взволновало Сократа. Проведя много времени в изысканиях и размышлениях, однако, он пришел к выводу, что прорицательница имела в виду следующее:
ἔοικα γοῦν τούτου γε σμικρῷ τινι αὐτῷ τούτω̨ σοφώτερος εἶναι, ὅτι ἃ μὴ οἶδα οὐδέ οἴομαι εἰδέναι.
Во всяком случае, на кое-какую малость, я, по-видимому, мудрее его, потому что чего не знаю, о том и не думаю, будто знаю [73].
(Ap. 21d)
В способности видеть разницу между тем, что известно, и тем, что еще нет, и заключается мудрость Сократа; она же побуждает его к дальнейшим изысканиям. Занятие, состоящее в поиске этой разницы, – вот во что, по его же собственным словам, он влюблен.
Из утверждений таких влюбленных, как Сократ и Сапфо, можно воссоздать картину того, каково это – жить в городе, где нет желания. И философ, и поэт описывают эрос в терминах крыльев и метафор – ведь желание суть движение, уносящее тоскующие сердца отсюда туда и побуждающее разум придумывать историю. В городе, где нет желания, такие полеты представить невозможно. Крылья подрезаны. Известное и неизвестное аккуратно выстраиваются друг за дружкой так, что, выбрав подходящую точку зрения, можно решить, что они суть одно и то же. Будь между ними видимая разница, вы бы с трудом смогли об этом заявить, ведь полезное слово mnaomai стало бы означать «факты есть факты». Потянуться за чем-то еще означало бы попасть за пределы города и, возможно, если верить Сократу, за пределы нашего мира. Чрезвычайно рискованное предположение, что ясно видел Сократ, – попробовать потянуться за различием между известным и неизвестным. Но он считал, что рискнуть все-таки стоит, ведь он любил добиваться того, что любит. А вы разве нет?
