Ознакомительная версия.
Мне кажется, что в последние годы полным ходом шел процесс нарастающего регионализма – замыкания в профессиональных микросообществах и создания своих собственных доморощенных теорий. Причем, чем сильнее университет, чем выше его претензии на доминирование в регионе, тем заметнее проявляется тенденция к замыканию. Можно было бы по наивности предположить, что наши люди отрезаны от мировой научной мысли бескрайними российскими просторами и не имеют к ней доступа. Но, как минимум, с внешней точки зрения это далеко от действительности. Специалисты из региональных центров активно стажируются за границей, ведут проекты с западными партнерами, ссылаются на западных авторов. Но по-прежнему используемые западные концепции часто существуют автономно от работы с конкретным материалом[26]. Добавим, что это характерно не только для провинции, но и для Москвы.
В чем же дело? Во-первых, причина таится не в содержании западных теорий, а в нашей неспособности с ними работать. Академическое сообщество проходит стадию первичного ознакомления с этими теориями, и пока они, естественно, выглядят как «потусторонние» явления. Далее мы должны перейти к стадии освоения, т. е. научиться использовать их в конкретной эмпирической работе. В конечном счете именно для целей эмпирического исследования наших собственных российских реалий все и предпринимается. А во-вторых, представляется, что независимо от интенсивности ознакомления с западными теориями и контактов с западными коллегами работает своеобразный синдром отторжения, который перемалывает полученную информацию в муку локальных эклектичных построений. Как объяснить этот синдром?
В ходе постсоциалистических реформ мы потеряли не только советский строй, но и некое целостное видение мира, возможность разрешать ключевые вопросы, используя единую схему. Мировоззрение советского человека было построено на идеологемах ортодоксального марксизма, что приучило нас к интегральному восприятию действительности. А в такой дисциплине, как, например, социология, многие направления тяготеют к подобному восприятию. Поэтому сегодняшний синдром, помимо обычных региональных амбиций и комплекса противостояния столицам, во многом объясняется устойчивой потребностью в восстановлении разрушенной целостности. Москва, конечно, тоже не избежала этого синдрома.
Отсюда возникают то затухающие, то вновь поднимающиеся стенания о том, что мы должны понять общество, в котором мы живем, и обязаны предложить модель общественного устройства, к которому мы движемся (или хотим двигаться). Между тем новая целостная картина общества все никак не складывается. Во-первых, собственных красок не хватает, а знания из нахватанного бессистемным образом западного опыта пока довольно фрагментарны и в единую картину не ложатся. Ибо ворота на Запад распахнулись в одночасье, очень резко повысив интенсивность информационного потока. А во-вторых, внутри профессионального сообщества не создана соответствующая коммуникация, позволяющая вырабатывать конвенции по поводу тех или иных теоретических постулатов. Каждый прочитал с полдюжины каких-то западных книг, а обменяться мнениями, тем более договориться о чем-то еще «не успели».
В итоге возникают периодические попытки создать нечто «свое», причем копаться в мелочах людям не хочется, им надобно охватить все и сразу, построить глобальную схему. Так возникают доморощенные теории.
Откуда берутся доморощенные теории
История третья – о планетарной теории. Несколько лет назад ко мне обратилась малознакомая женщина-экономист, работник Российской академии наук, обладательница ученой степени кандидата наук с просьбой посмотреть ее новый текст. Отказываться не было никаких причин, хотя и возникло недоброе предчувствие. Предчувствие только окрепло, когда при торжественной передаче текста прозвучала следующая фраза: «Я вот тут разработала новую планетарную теорию» (на всякий случай, подчеркну, что слово «планетарная» мною не выдумано, именно так и было сказано). Вскоре рукопись нашла свое место в корзине для бумаг, а при встрече я вел себя максимально корректно и в то же время уклончиво, как доктор с пациентом, которому он не хочет открывать диагноз.
Еще в советское время на порогах научных учреждений постоянно появлялись разного рода маргиналы, предлагая многотомные труды про все на свете и размахивая проектами очередных вечных двигателей. Они заваливали ЦК КПСС своими письмами, которые исправно переправлялись в научные учреждения и брались на контроль. Это называлось «работать с письмами трудящихся» и приравнивалось к общественной нагрузке (вроде выходов на субботники). Но указанная женщина не принадлежала к группе маргиналов. Она была обычным рядовым сотрудником академии с приличным стажем работы. И в стремлении к созданию собственных теорий, разрешающих разом все основные вопросы, она была, увы, не одинока. Идеей написания социалистического «Капитала» бредили поколения советских исследователей.
Так откуда же берется это неудержимое стремление к созданию доморощенных теорий? Самый простой вариант объяснения – они порождаются элементарным невежеством. Люди не знают, что сделано в их исследовательской области (не только в других странах, но и в России). Поэтому велосипед изобретается снова, выдумываются новые слова, разрабатываются оригинальные логические ходы по поводу того, что уже систематически описано другими специалистами. Но все не так просто. Кроме банального незнания есть еще не до конца убитое чувство национальной гордости, потребность в восстановлении утраченного национального статуса. Предполагается, что Великая Россия должна иметь свою теорию. И Запад нам не указ. Некогда всесильное учение марксизма в этом качестве мы потеряли (топча его всей толпой с упоением и залихватскими выкриками), теперь возникла потребность в заполнении пустоты. Началось теоретическое творчество.
Какими путями создаются доморощенные теории? Есть несколько техник, на которых мы остановимся чуть подробнее. Первая техника состоит в том, чтобы выдумать какое-нибудь новое, сугубо «оригинальное» понятие. Здесь можно использовать «западнический» и «славянофильский» приемы. «Западнический» прием более популярен. Берется какое-то английское или французское понятие и делается либо калька с него, либо просто его транскрипция или транслитерация. Получаем «новое» теоретическое направление. Так можно придумать социологию эксклюзии, социологию эмерджентности или социологию сингулярности – слов в профессиональном лексиконе предостаточно. Этот прием весьма эффективен, ибо он дешев и сердит. Выглядит название «теории» очень «научно». Новое слово обращает на себя внимание безотносительно к содержанию концепции и, подобно другим калькам, успешно перекочевывает в русский язык, продолжая его стремительное засорение. И вопрос о «новизне» решается сам собой – не нужно долгих разъяснений, ибо я – автор теории Х[27].
Поскольку подлинная национальная гордость не позволяет ограничиваться кальками западных терминов, вырабатываются также и «почвенные» варианты, призывающие поднимать статус ёлов со старославянскими корнями. Радикальный случай был описан А. И. Солженицыным в романе «В круге первом». Один из его героев – высокообразованный человек, хорошо знающий русский язык, – повинуясь высокому принципу, в разговоре с собратьями использовал только слова со славянскими корнями. Мучился он ужасно, но каждый раз умудрялся подобрать какие-нибудь устаревшие словесные формы. Подобное упорство способно вызвать искреннее уважение. Но мы понимаем, что возможности здесь далеко не безграничны. И неудивительно, что быть столь же последовательными, как герой солженицынского романа, новоявленным «славянофилам» не удается. Вместе с продуктами подлинного национального словотворчества постоянно используются «подозрительные» с точки зрения своего происхождения термины – капитализм, постиндустриальное общество, человеческий капитал, глобализация. Такими терминами, кстати, была обильно удобрена упомянутая выше новая политическая экономия города N. Что это за термины? Это обозначение концепций откровенно западного происхождения, которые тем не менее в любом «славянофильском» тексте встречаются через предложение. Итак, получается, что западные концепции мы применять не хотим, но термины активно заимствуем, потому что своих слов не хватает. При этом возникает неловкое ощущение: зачем все это нужно? Если только это не специальная игра для собственного удовольствия и развлечения окружающих. Если же читатель думает, что нашими современниками подобные попытки использования слов со славянскими корнями для наименования «новых теорий» не делаются, то допустит очевидную ошибку. И разве мы с Вами не встречали подобных примеров?
Ознакомительная версия.
