Любой, кто учился в школе, знает теорему Пифагора, которая могла иметь и практический смысл: раздел сибаритских участков между кротонцами. Из-за сложного рельефа просто измерить участки и поделить их на равные доли было трудно: кому-то доставалось два участка, кому-то – один. И вот, проведя линии, можно было доказать равенство этих земель. Но заметим, что это сопоставление двух площадей и одной – такой же графический символ, как и буква Y, во всяком случае, требует примерно такого же развитого воображения, вне зависимости от того, с помощью каких доказательств сам Пифагор доказывал теорему и он ли или его ученики рисовали букву Y.
По преданию, Пифагор, доказав теорему, принес в жертву быка, или, по Диогену Лаэртскому, сто быков – то есть считал, что теорема имеет огромное народно-хозяйственное значение, раз нужно лучшее в хозяйстве принести в жертву. При этом Диоген пишет, что Пифагор был противником принесения в жертву животных и поэтому поклонялся только Аполлону, которому в жертву на одном из алтарей можно было приносить лепешки, а не скот. Неоплатоник Порфирий в своем жизнеописании Пифагора счел, что Пифагор не мог убить ни одно живое существо и поэтому принес в жертву искусственного быка, сделанного из теста, – конечно, в этой версии больше любви неоплатоников к символам символов, чем действительной исторической правды, хотя хитрый в политических делах Пифагор мог поиграть и с отношениями видимости и сущности. Немецкий поэт французского происхождения Адельберт Шамиссо в 1834 году написал прекрасный сонет об этом жертвоприношении:
Истина в вечности укоренена,
Пусть глупый мир ее не замечает, —
Но, как и в древности, ее выручает
Теорема, что в честь Пифагора названа.
Его жертва была обстоятельна:
Богам, ему пославшим сияние,
Сто волов он отдал на заклание
И всесожжение, действуя признательно.
Каждый вол с тех пор учуять не рад
Добытчивую к истине научную сноровку,
Сразу он ревет без остановки.
Пифагор ввел их в это состояние,
Но бессильны волы противиться знанию,
Они все только жмурятся и дрожат.
Романтик Шамиссо, конечно, противостоит недалеким обывателям или публике, но во времена Пифагора публики не было – был народ, который привык доверять жрецам и не доверять политикам, и Пифагору нужно было еще заслужить его расположение.
Учение о переселении душ не было оригинальным: как доказал Л.Я. Жмудь, его принесли в Грецию орфики. Но оригинальным было учение о катарсисе – возможности через очищение от страстей приобщиться к сонму богов. Слово «катарсис» мы больше знаем благодаря «Поэтике» Аристотеля, где оно означает чувство, вызванное трагедией, избавление от недолжных эмоций, таких как страх и сентиментальное сострадание после знакомства с судьбой трагического героя на сцене. Но у Пифагора катарсис означал возможность выйти из круга перевоплощений и разговаривать с богами на равных. Здесь, вероятно, совместились значения ритуальной чистоты, которая требуется при встрече с богами, необходимость поста и воздержания, и чистоты как умения говорить с богами ясно и без лукавства. Так и трагический катарсис по Аристотелю подразумевает ясную судьбу героя и непосредственное вмешательство богов в действие, развязку, когда боги могут разрешить конфликт наиболее очевидным и эмоционально приемлемым образом. И у Пифагора, и у Аристотеля боги прямо приходят к людям, люди берут их в свое общество, и так устанавливается особый порядок чистоты, честности и чести.
Учение о числовых гармониях – другой гвоздь Пифагора. Это учение излагает Аристотель в «Метафизике», правда, в основном в полемических целях, чтобы показать, что предшествующие философы не понимали ни подлинной сущности мироздания, ни его настоящего устройства, а всякий раз принимали за основание бытия что-то недостойное, либо какое-то вещество, либо какие-то отдельные причины и факторы, либо, как Пифагор и его ученики, числа. Аристотель упрекает Пифагора в остаточной мистике, в том, что он переносит в область философии религиозные учения, которые при проверке философскими категориями оказываются противоречивыми. Аристотель вообще любил вскрывать противоречия в религиозных утверждениях. Так, он упрекал древних поэтов, что у них бессмертные боги питаются амброзией, пищей бессмертия: с точки зрения строгих философских категорий, либо амброзия дает им бессмертие, но тогда они смертны и не боги, либо они бессмертны по природе и боги, но тогда зачем им питаться всякий раз. Мысли, что боги питаются амброзией по своему усмотрению, для удовольствия, Аристотель не допускал – ведь он был классическим философом, не допускающим скрытых желаний, в отличие от Фрейда или Сартра, у которых за открытыми желаниями стоят противоречащие им скрытые желания. Классическая философия могла говорить об изъянах воли, о лености, о скуке или болезни, о противоречии разума и страсти, но не о противоречивом характере самого желания, который открыли романтики и осмыслили в ХХ веке неоклассические философы.
Так Аристотель разделывается и с Пифагором: как это можно и почитать числа как богов, хранящих и спасающих мир, и как принадлежность любой вещи, то есть совершенно мирское орудие? Но Пифагор имел в виду явно другое: что числа сами могут упорядочить вещи прямо здесь и сейчас, сами себе быть и орудием, и культом, и предметом культа. Мы же не удивляемся, что музыка и отражает гармонию вещей, и способствует этой гармонии. Если мы олицетворим музыку, представим ее как храм или живое существо, то у нас и получится схема мышления Пифагора о числах, которые принадлежат живым закономерностям, при этом спасают то, что заслуживает остаться живым, а что умирает – просто оставлено нужными числами, пока не наступит очищение правильным их сочетанием.
Мы точно знаем, что пифагорейцы, как позднее и масоны, могли узнавать друг друга по каким-то знакам или жестам, так как ко времени Аристотеля они уже жили в разных городах. Но Аристотель настаивает на том, что символическим смыслом они наделяли и числа и созерцание чисел считали первой задачей настоящего большого философа. И позднейшие комментаторы тоже говорили о числовой мистике пифагорейцев. Так, единица означала для них бога, двойка – материю как сложно организованное и двойственное начало, тройка – единство мира как символ начала, середины и конца. Тройка была посвящена Аполлону, а пятерка как соединение материи (двойки) и духа (тройки) означала человека или брак. Совершенной для пифагорейцев была десятка как сумма 1+2+3+4 – иначе говоря, высшее соединение всех действительных и мыслимых начал. Вероятнее всего, это учение о числах служило в пифагорейских обществах задачам социального регулирования более, чем целям бескорыстного мистического созерцания, и в этом Пифагор оказывается предшественником афинских софистов как политиков и гражданских деятелей от философии. Так, собрания пифагорейцев обычно не превышали десяти человек – вероятнее всего, чтобы никто не выдал тайны, а самые большие политические тайны могли хранить и три человека.
Учение о музыкальной гармонии нашло множество продолжателей. Такие пифагорейцы, как Архит Тарентский в IV в. до н. э., писали огромные музыкальные трактаты, видя в музыке наиболее свободное из ремесел, наравне с политикой, деятельность, которая приближает человека к богам, блюдущим мировую гармонию, правильное движение всего в мире. Об этом учении существовало много преданий – например, что Пифагор шел мимо кузницы, и услышал, как молоты издают звуки разного тона в зависимости от массы: исходя из этого, он изобрел монохорд, однострунный инструмент, тон на котором менялся в зависимости от того, в каком месте прижата струна, и придумал идею музыки сфер, согласно которой движущиеся планеты, как молоты, ударяют о свои сферы и издают звуки, причем самые дальние планеты – самый высокий звук, хотя они ударяют в самые просторные сферы и вроде бы звук должен быть ниже (чем длиннее струна, тем звук ниже), но так как это эффект удара, звук планеты, а не сферы, то сфера резонирует пропорционально меньшей планетой. Звуки этих планет не сливаются в единый гул, хотя все планеты звучат одновременно, – потому что это не непрерывный рев, а именно прикосновения, музыкальные удары, хотя мы не можем воспринять их на слух – но космос их воспринимает.
