которых он говорит, стоят за его спиной и слышат каждое его слово, видят каждое его движение.
Повернув маленькую голову, насаженную на широкие плечи, Зальцман рассматривал гостя удивленно и зло. Не то оттого, что Илья сел без приглашения, а быть может изумленный его строгим тоном и уверенностью, но Зальцман оставался с открытым ртом, не говоря ни слова...
Илья же продолжал:
— Через полчаса, если вы не удовлетворите наши требования, я объявляю забастовку.
— Послушайте-ка, вы слишком по-хозяйски ведете себя у меня.
Илья положил на стол маленькие дамские часики и ответил:
— Вы — хозяин, вы и должны ответить. Господин Зальцман, я вам не советую усложнять положение, мы— страшные упрямцы.
Что-то мешало Зальцману выругать наглого гостя.
в то же время в нем загоралось желание по-хозяйски прикрикнуть на нахала.
Он растерялся и начал искусственно кашлять. Но когда оба старших сына вошли в комнату и расселись по обе стороны гостя, Зальцман вспомнил, что он знаком с полицеймейстером и что он отец взрослых сыновей.
— Послушайте, молодой человек, вы уйдете сами или мне придется позвать полицию?
Илья смотрел на часы и молчал.
— Вы ответите? Я еще раз спрашиваю...
Он сдвинулся с места, схватил телефонную трубку и крикнул: «Полицеймейстера». Когда же с телефонной станции спросили, кого ему надо, он ответил тише: «Полицейский участок».
После этого он обращался уже не к Илье, а к стенам.
— Если еврею хочется тюрьмы, отчего же мне не помочь ему в этом... А если вы еврей — так что?
Подойдя к окну, он добавил:
— Для меня все равно: еврей или русский...
В комнате сгустилась тишина.
Элинке уголком глаза смотрел на Илью и ждал, что тот вскочит и убежит. Он был в этом настолько уверен, что даже хитро подмигнул. Илья снова посмотрел на часы и сказал :
— Совсем мало времени осталось.
Эта спокойная фраза поразила Элинке. Он остановился посреди комнаты и молча осмотрел сыновей.
А они глядели в его немые глаза и видели своего отца, умеющего кричать и размахивать руками, когда его боятся, но пугающегося, когда ему противоречат.
Средний сын обратился к Илье:
— Послушайте, реб ид 1, убирайтесь отсюда, здесь речь идет не о шутке.
Илья усмехнулся. Он подумал, что его спокойную, уверенную усмешку в эту минуту видят те, кто послал его, и еще раз усмехнулся.
— Я свое время выжду. Я жду вашего ответа... После этого я уйду.
Элинке вздрогнул, шея его побагровела!.
— Вы думаете, что вам дадут удрать отсюда? Вы должны были раньше опомниться...
Илья расхохотался и хотел сказать:
— Вот балда!
Но сказал:
— Я боюсь?.. Это у вас дрожат руки, господин Зальцман!
— У кого?
— У вас... Они дрожат, посмотрите!
Зальцман робко, как бы под гипнозом, протянул руку, его удивило, что она дрожит, как струна от легкого прикосновения. И потому, что он смутился, и потому, что сыновья рассмеялись, точно это было «зрелищем», Элинке злобно затрясся.
Сначала кто-то бросил в дверь «доброе утро», затем показался пристав. У него был строгий вид и смеющиеся глаза, выражавшие одну мысль: к Зальцману даром не идут, будет заработок.
Илья встал, предложил приставу свой стул и спросил:
— Что слышно?
— Ничего-о!
Пристав долго тянул это «о», изумленно разглядывая Илью.
— Для тебя, Элинке, действительно имеются важные новости.
— Важные. — Да-а-а!
Элинке заинтересовался.
Илья незаметно вышел.
— Господин Зальцман!
Пристав сел глушить водку и не спеша что-то рассказывай. Прибежала взволнованная дочь.
— Папа, почему это рабочие вдруг ушли?
Элинке начал искать «иностранца» в очках, он развел руками:
— Его работа! Где он?
По ночам в домах не зажигают света. По вечерам пустеют улицы, закрываются ворота, запираются двери, и только шаги постовых гулко звучат в ночи. Собака просунет морду в ворота, тихо и жалобно завоет, но испугается собственного воя и исчезнет.
— Не проснемся ли мы утром немцами?
По утрам смеются над собой.
— Немец заставляет себя долго ждать.
В город прибыл генерал Данилов. На базаре рассказывали: губернатор вызвал раввина и сказал ему:
— Что-то в городе слишком много евреев. Генерал заметил. Пусть они сидят по домам.
На базар приплелась длинная цепь подвод, нагруженных людьми различных возрастов и всяческим скарбом.
— Беженцы?..
— Изгнаны?...
— Выселены?...
Приехавшие говорили:
— Евреи, бней рахмоним1, нам не дали даже воды глотнуть. Все оставлено: дома, имущество... Куда деться? Кто мог это ожидать?.. Мир рушится...
1 Милостивцы.
Студенты и гимназисты увели подводы с базара. Кто-то собирал деньги беженцам на хлеб, а полицейские разгоняли толпу.
Внезапно все ринулись на улицу. Никто не знал, что происходит, но бежали все, толкались, наступая на падающих. Вскоре Мойшеле Майонтек поднял свой зонт и протяжно завизжал:
— Полицеймейстер!
Все увидели полицеймейстера, в коляске, окруженного полицейскими. Эполеты у него были сорваны, фуражка надвинута на глаза.
Мойше Майонтек оперся на зонт и, выкатив круглый живот, насмешливо сказал:
— Совсем без моего ведома. Что вы на это скажете, евреи? Что за времена настали!
Мойше Майонтек задрал голову, чтобы казаться посолиднее.
— Он схватил лишнюю понюшку табаку, евреи? Но смотрите, как везут жирную свинью с двумя фараонами... Впрочем, эту честь я готов ему уступить. Уступаю, а, евреи? Интересно бы знать, что скажет Элинке?
Не успел кончить Мойше Майонтек, как кто-то запыхавшийся крикнул:
— Крышка!
— Говорите толком...
— Генерал дал ему двадцать четыре часа, ему, его сыновьям и дочерям... Чтобы здесь духу его не осталось.
В первый момент все были ошарашены, даже у полицейского усы опустились вниз. Хорошие новости: полицеймейстер не смеет брать взяток, а Зальцман не понравился губернатору за то, что он играет с полицеймейстером в карты и что с его дочками слишком много возятся русские офицеры.
Вечером улицы пустеют, но обыватели задерживаются у ворот.
— Слыхали?
— Есть новости?
— Говорят, что немцам уже можно подать понюшку табаку.
В домах запирают окна и двери, чтобы обезопасить себя от непрошенных пришельцев. Никто, собственно говоря, не знает, от кого и чего прячутся.
Листья падают с деревьев, желтые ,и грустные. Солнце садится усталое, задумчивое. Городской сад пуст, и печаль лежит на паутине листьев, свисающей с деревьев. По
