Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Лессинг извлек из портфеля лишенный титульного листа и начала, изуродованный подчистками и позднейшими вставками манускрипт, с которым он не расставался все последние дни. Бережно протянув профессору Шмиду вываливающийся из переплета том, он решительно произнес:

— Я хотел бы предложить вам, дорогой Шмид, совместно опубликовать этот до сегодняшнего дня никому не известный ответ Беренгария Ланфранку и тем самым раз и навсегда спасти пошатнувшуюся — можно даже сказать, загубленную, — репутацию этого отважного ученого!

Шмид протестующе воздел руки:

— Опубликовать произведение архиеретика? Он ведь сам загубил свою репутацию.

— Если однажды он и проявил слабость, то разве это значит, что он был неправ во всем? Он достоин жалости, а не презрения, — возразил Лессинг, — ведь он отрекся исключительно под страхом смерти.

Но Эберт с сомнением покачал головой и заявил:

— Должен признаться, дорогой мой Лессинг, я тоже не понимаю, кому пойдет на пользу такая публикация.

— Истине!

Цахариэ уткнулся жирным подбородком в воротник, он не желал расставаться с репутацией сатирика, принесшей ему некогда известность. И когда он заговорил, скрытая ирония явственно чувствовалась в его то слишком громком, то неестественно тихом голосе:

— Истина — какое великое, многозначительное слово! — произнес он с издевкой. — Истина! Но мы ведь учим и воспитываем не для того, чтобы снискать славу правдоискателей!

Он помолчал и продолжал уже серьезно:

— Так вот, я не спрашиваю, подобно нашему милейшему Эберту, кому это пойдет на пользу, я спрашиваю, кому это повредит, если кое-что так и сгинет в безвестности, сокрытое плащом Клио?

Лессингу претили подобные разговоры. Ведь известно: истина никогда не прокладывает себе дорогу сама. Желая положить конец спору, он холодно произнес:

— Не знаю, должны ли мы жертвовать счастьем и жизнью ради истины; и уж во всяком случае, мужество и решительность, необходимые для этого, суть качества, которые у нас либо есть, либо их нет. Но одно я знаю твердо: если хочешь служить истине, то твой долг делать это до конца или не делать совсем, а если делать, то ясно и недвусмысленно, без недомолвок, без сомнений в ее силе и полезности!

Тем самым вопрос для него был исчерпан. Книгу он спрятал в портфель. Он уже понял, что и в Вольфенбюттеле ему суждено вершить свою миссию в одиночку, без чьей-либо помощи и поддержки.

День завершился за вином и картами, и все, даже Цахариэ, сошлись во мнении, что Лессинг — один из самых остроумных и компанейских людей из всех, с кем им доводилось встречаться.

Всякий раз, когда выдавалось свободное от работы в библиотеке время — а там потребовалось немало изменений и нововведений, многое приходилось совершенствовать, Переиначивать, вносить в картотеки и каталоги, — Лессинг уединялся в тиши своего кабинета и трудился над трактатом о неугомонном Беренгаре Турском. Прежде всего, ему удалось пролить немало света на мрачные времена ранних теологических споров. А затем он подробно исследовал все «за» и «против» неведомой до того времени апологии Беренгария.

Беззастенчивое замалчивание и поношение правдоискателя сами по себе уже стоили того, чтобы отдать делу все силы. Им овладел восторг первооткрывателя.

Как-то раз библиотечный служитель Хельм принес ему в уединенный замок с почтовой станции корзину, аккуратно завернутую в белую тряпку и крепко зашитую с краю. Каким знакомым ароматом наполнилась сразу его комната! Ева Кёниг, добрая подруга, прислала ему в Вольфенбюттель из Гамбурга копченое мясо и спаржу…

Итак, он отложил свою работу и принялся размышлять о своем незавидном положении. Конечно, он тысячу раз поблагодарил в ответном письме «милую госпожу», однако дал ей понять, что не только копченым мясом и спаржей жив человек, но и в гораздо большей степени дружеской беседой, будь то беседа личная или посредством писем.

Его чрезвычайно угнетало одиночество в огромном замке, ибо день за днем он мучительно ощущал, как не хватает ему живого общения с художниками и купцами Гамбурга, актерами и книгоиздателями города, молодым Бахом и молчаливым Маттиасом Клаудиусом и, конечно, Гердером, который напоследок посетил его; да и со своими новыми друзьями, профессорами из Брауншвейга, он виделся редко.

А то общество, которое было ему здесь доступно, не привлекало его. Однажды библиотеку посетил надворный советник судебной палаты, другой раз — ректор Хойзингер, а еще как-то раз — генерал-суперинтендант Книттель — тот самый, что обнаружил в Вольфенбюттеле фрагмент сочинения Вульфилы. Лессинг принимал их, давал пояснения и отправлял восвояси. И при этом томился от тоски по нормальному человеческому общению.

Он сообщил отцу в Каменц об изменениях в положении его сыновей, о переменах внешних обстоятельств к лучшему — он полагал, что славный старик весьма нуждается в подобном утешении. Долгие десятилетия он не мог без тревоги думать о судьбе своих сыновей! И потому Лессинг писал, что он, Готхольд Эфраим, теперь уже не тот первый и единственный в Германии «вольный» сочинитель, а хорошо обеспеченный библиотекарь, имеющий 600 талеров годового жалования, квартиру в замке и небольшой воз бесплатных дров на зиму.

Но ему пришлось начать письмо заново, слишком уж легкомысленным показался ему самому тон его отчета. Он решил отказаться от удачной игры слов: «свободен как птица — то есть на птичьих правах», чтобы избавить склонного к долгим раздумьям старика от лишних волнений из-за трудностей, уже оставшихся в прошлом. Кроме того, явно не следовало слишком откровенно разоблачать двусмысленность понятия «хорошо обеспеченный». Ирония была здесь неуместна. Хотя поводов для нее хватало: здание знаменитой библиотеки было задумано некогда как конный манеж для давно позабытого герцога. Об этом и сейчас напоминал причудливый овальный фундамент. Опоясывающие галереи, плотно заставленные теперь книгами и стеллажами, служили в прошлом трибунами для публичных турниров.

«В прошлом»… «некогда»… — а какое, собственно, ему до этого дело? Библиотека была столь знаменита, что о происхождении главного ее здания можно было уже и не вспоминать.

Младший из сыновей старого пастора Лессинга, брат Карл, которого Готхольд Эфраим долгие годы поддерживал, во многом отказывая себе, почти в это же время получил должность ассистента в правлении Берлинского монетного двора. Эта новость, несомненно, обрадует и матушку, — добавил Лессинг в письме к отцу.

Однако о своих долгах Лессинг написал ровно столько, сколько отец, видимо, и без того знал от Карла. То, что его прекрасная библиотека частью в Берлине, частью в Гамбурге пошла с молотка, а кредиторы остались далеко не удовлетворены, — кому он мог на это пожаловаться? Он был вынужден делать долги — ну да, именно вынужден! — ибо его гамбургские начинания, немецкий национальный театр и книгоиздательство авторов, несмотря на все усилия, в конечном итоге потерпели крах.

Вину за все неудачи он возлагал на неподходящие времена, и, разумеется, на этот город торгашей и лавочников, и, если посмотреть глубже, на скороспелую мысль об объединении, когда в Германии все, и духовная жизнь тоже, непременно делилось на баварское, вюртембергское, саксонское и т. д. и коснело в этой разобщенности. Всему виной были обстоятельства — а расплачиваться приходилось ему!

Внезапно ему пригрезилась Ева. Бросив взгляд поверх свечи, он явственно представил себе ее сидящей в кресле, увидел такое знакомое лицо, умные глаза, милую улыбку, в которой в счастливые часы проскальзывало столько лукавства, что Гердер однажды не преминул отметить, будто фрау Ева даже в такие минуты оказывается точной, только женской копией Готхольда Эфраима Лессинга. Ах, милая моя подруга, что-то еще с нами будет, — подумал он, а может, как бывает со стариками, он произнес эти слова вслух? Проклятое одиночество!

Лессинг подошел к окну. Перегнувшись, он разглядел по левую руку в сумеречном свете уходящего дня купол библиотеки. Что и на что он поменял? Людей на фолианты, живые мысли и связи на мертвые буквы. Он скучал по Еве и ее детям. Как часто с наступлением сумерек его охватывало желание, чтобы вот сейчас Ева открыла дверь и предстала перед ним…

Однажды ему доставили записку. На сей раз Ева действительно приехала. Он поспешил в Брауншвейг. Она остановилась в «Розе», и, встретившись, они долго, долго держали друг друга за руки. Вместе с Евой в Брауншвейг прибыл ее брат, ученый из Утрехта. Они вместе были в Пирмонте, где пили лечебные минеральные воды, ибо после известия о смерти мужа, поехавшего по делам в Венецию и там скончавшегося, Ева чувствовала себя слабой и больной, а ведь ей приходилось точно и расчетливо выполнять множество обязанностей. Она осталась с четырьмя детьми на руках. Правда, перед тем, как отправиться в далекое путешествие, Энгельберт Кёниг поручил детей, «случись, не дай бог, — беда», заботам своего друга Лессинга, но того собственное неустройство погнало в Вольфенбюттель. К тому же у Энгельберта Кёнига были шелковая лавка в Гамбурге и две фабрики в Вене — одна по производству шелка, другая — драпировок, — но и тут, и там положение было не из лучших.