В заключение я еще раз должен предупредить, что психическая болезнь — явление очень сложное, и я максимально далек от того, чтобы сводить ее к вышеописанным явлениям регрессии от мышления к низшим стадиям памяти. Я хотел только доказать, что в этом сложном явлении имеет место и данное частное явление, которое до сих пор трактовалось скорее как ряд отдельных симптомов, а не система их.
Больше ста лет назад Гегель писал: «В учении о духе и в систематизации интеллекта положение и значение памяти и понимание ее органической связи с мышлением составляет один из самых трудных пунктов, до сих пор мало обращавших на себя внимание». Эти слова сохраняют свое значение и до сегодняшнего дня: и сейчас проблема «Память и мышление» — одна из самых трудных в психологии, и сейчас на нее мало обращают внимания. Такое состояние проблемы не случайное. Эмпирическая психология, находясь под влиянием эмпирической философии, пренебрегала изучением мышления и не видела в нем его своеобразия, сводя его к тем же законам ассоциации, которым, по ее мнению, подчинена и память. Мышление как деятельность sui generis30 изучалось главным образом идеалистами, которые, отрывая мышление от памяти, тем самым делали свое изучение мышления бесплодным. Так мышление то почти отождествлялось с памятью, то резко отрывалось от нее. Экспериментальная психология, фактически стоящая на точке зрения ассоциационизма, со времени Эббингауза свела изучение памяти главным образом к изучению запоминания бессмысленных слогов. Менее всего это могло пролить свет на действительную человеческую память. Максимум, что это могло дать, — некоторое знание образования вербальных привычек. Не удивительно, что когда перешли к изучению образования привычек, то получили приблизительно те же закономерности. В результате становилось все более и более популярным сближение памяти с привычкой. Тем самым память очень сильно отдалялась от мышления. Но как раз в то время, когда, казалось бы, память почти отождествилась с репродукцией и привычкой, появилась работа Жане, резко противопоставляющая память репродукции и привычке. Память приписывалась только человеку, да и то не в самые первые годы его жизни, и не память-реинтеграция, а рассказ и т. п. объявлялись типичными проявлениями памяти. Но если предыдущее направление чрезмерно расширяло память, считая ее чуть ли не свойством организованной или даже всякой материи, то не является ли память у Жане скорее мышлением, чем памятью?
Все эти контроверзы автор считает результатом недиалектического подхода к решению проблем. Он находит правильным считать различные виды памяти различными ступенями развития. Автор развивает генетическую теорию памяти. Согласно этой теории, моторная память (память-привычка), аффективная память, образная память и вербальная память — четыре последовательные с точки зрения развития ступени памяти, «уровни» ее, из которых каждый имеет свои специфические законы, хотя имеются и общие законы. Правомерность своей теории автор обосновывает данными неврологии и генетической психологии — как филогенетическими, так и онтогенетическими. Высказав и обосновав свою генетическую теорию памяти, автор переходит к проблеме «память и чувство». На материале собранных им воспоминаний, относящихся как к недавним событиям, так и к давним, в том числе на материале первых воспоминаний детства, автор устанавливает, что в первую очередь забываются эмоционально индифферентные события, а дольше всего помнятся неприятные события вопреки тому, что обычно утверждают, основываясь на лабораторных экспериментах, где вообще не применяются ни очень сильные неприятные стимулы (очень сильная боль, сильный испуг и т. п.), ни измеряемое годами время сохранения в памяти. Автор устанавливает, что пережитое чувство с течением времени имеет тенденцию переходить в менее дифференцированное чувство того же рода и возбуждается не только данным стимулом, но и сходным с ним. Так, автор определяет аффективную память как повышенную, но менее дифференцированную возбудимость аффективной нервной организации соответствующими стимулами вследствие предыдущего действия подобных стимулов. Разбирая дискуссию об аффективной памяти, он не только отстаивает существование аффективной памяти, но придает так называемому аффективному опыту огромное значение, считая, что на нем основывается наше аффективное отношение к явлениям до их действия на нас, наша осторожность, фобии, симпатии и антипатии «ante hoc»[ 164 ], а также первичное — аффективное — узнавание (знакомого и чуждого).
Отсюда автор переходит к проблеме появления и течения зрительных образов. Если под воображением понимать вообще оперирование образами, то надо признать воображение явлением не высшего нервного уровня, судя по тому, что образы легче всего возникают при не вполне бодрствующем сознании. Легче всего возникают зрительные образы эмоционально сильных (притом неприятных), зрительно ярких, очень длительных и подвижных впечатлений. Произведенное автором экспериментальное изучение течения зрительных образов показало, что хотя первоначально имеют тенденцию возникать образы отрицательно эмоционально сильных впечатлений, но в своем течении образы развиваются не в неприятные (тогда они темнеют или прерываются), а наоборот — [в приятные]. Течение образов есть сложный процесс трансформации образов, осложненный мультипликацией их иреинтеграцией. Так как репродуцированный образ лишь в исключительных случаях полностью персеверирует, а скорее, наоборот, трансформируется, сильно видоизменяясь, то этот процесс больше всего подходит под название непроизвольного фантазирования. Автор считает, что точная память филогенетически и онтогенетически развивается позднее фантазирования. Он оспаривает [позицию] ассоциационизма и особенно учение об ассоциации по сходству, считая, что это учение затемняет происходящий в действительности процесс частичного и постепенного изменения образа. Ассоциацию образов по смежности он рассматривает как явление реинтеграции. Произведенные им опыты дают полное объяснение течению образов в гипнагогических состояниях.
Автор считает чрезмерно широким определение памяти как отношения к прошлому; ни привычка, ни аффективная память, ни персеверирующая репродукция образов, особенно ольфакторных, но также иногда и оптических, не говоря уже о фантазировании, под это определение не подходят. Это определение подходит лишь к некоторым категориям более развитой памяти. Приступая к изучению зрительно-образной памяти как таковой, автор путем различных экспериментов выясняет роль образов в припоминании. Оказывается, что образы играют наибольшую роль в припоминании сильно забытого. Здесь автор устанавливает по отношению к забыванию закон деградации памяти из высшего вида в низший: от сильно забытого репродуцируются только образы, а в случае еще большего забывания — только аффективное отношение, а от «выветрившихся» из аффективной памяти чувств остаются только некоторые уже неаффективные движения. Наиболее ярки образы экстраординарных, а не заурядных впечатлений. Образы последних очень смутны, общи, так сказать, смутно контурны. Это — образы-схемы. Образы первых ярки и при известных условиях могут развиваться в образы-символы, оперирование которыми характерно для творческого воображения. До сих пор память и воображение фигурируют как непроизвольные функции. Только когда они соединяются с речью, делается возможным для человека начало господства над ними. Вербальная память и вербальное воображение — высшие ступени развития памяти и воображения. Так автор переходит к проблеме «Память, воображение и речь».
Пользуясь обширным лингвистическим материалом, автор приходит к заключению, что речь развивалась из труда, и первоначально говорящий был скорее репродуцирующим действие или показывающим актером, а слушатель скорее видел подобную речь. Речь вначале была лишь придатком к подобному репродуцирующему действию, но постепенно она заменяла его, становясь как бы словесной репродукцией, словесным отражением. Анализируя примитивные рассказы по стилю, а также лингвистически, автор выявляет огромное значение репродукции и повторения в этих рассказах. Он приходит к заключению, что вначале вербальная память была репродукцией.
Но такой вербальная память была только вначале. Автор считает значение опытов Эббингауза очень ограниченным и маложизненным (репродукция бессмысленных звуков). Менее всего подобные опыты могут дать законы репродукции представлений. Так как эти мнимые законы формулируются на основании опытов с репродукцией бессмысленных звуков и т. п. и в терминах ассоциационизма, они не соответствуют действительности. Автор доказывает это, экспериментально выясняя сущность вербального запоминания. Сущность его — запечатлевание вербальных навыков, в легких случаях — однократное, в трудных — повторное. Автор критикует выводы Торндайка относительно значения повторения. Вербальная память — повышенная возбудимость запечатленных вербальных навыков. От нее надо отличать рассказ об имеющихся образах (образная память плюс рассказ по образам). Экспериментально показывается, в чем разница рассказа по репродуцированным образам от вербальной репродукции наглядно воспринятого. Вербальная репродукция наглядно воспринятого имеет тенденцию к сжатости, краткости, последовательности и сравнительной стойкости. Вербальная репродукция словесного материала, поскольку в ней не фигурирует вышеописанная деградация памяти, сводится к опусканию непривычного и репродукции привычного или теми или иными способами превращенного в привычное. Так как вербальная память благодаря языку существует для других и сильно питается из речевого общения, то развитие вербальной памяти, этой специфически человеческой памяти, социально обусловлено. Под действием социальных влияний вербальная репродукция все больше и больше стремится быть верной и краткой, т. е. репродуцировать существенное. Но память, репродуцирующая только существенное, уже соприкасается с мышлением. Глава о вербальной памяти заканчивается разбором взглядов тех авторов (Жане, Выготский, Бартлетт), которые относят проблему памяти к социальной психологии. Соглашаясь в этом с ними, автор считает, что человеческая память имеет историю, определяемую общей историей человечества, и пытается установить основные этапы истории человеческой памяти.
