Владимир Авдеев - Русская расовая теория до 1917 года. Том 2

Нельзя не назвать также несколько смелым утверждение, что «постоянно прогрессирующая наследственность закрепляет за каждой новой генерацией свой особый тип последовательно увеличивающегося физиологического обеднения». Выражение «постепенно прогрессирующая наследственность» едва ли может быть допущено: наследственность есть свойство по преимуществу консервативное; не будь этой консервативности, виды и породы расплылись бы в массе всевозможных вариаций. Наследственность заключается в передаче потомству основных форм родичей; благодаря наследственности удерживаются признаки предков, и частные уклонения снова возвращаются в потомстве к первоначальному типу. Вопрос о наследственности, вообще, еще очень мало разработан научно; только в самое последнее время он стал предметом более точных исследований. Но как ни мало разработан этот вопрос, все-таки едва ли может подлежать сомнению, что качества и особенности, приобретенные особью при жизни, лишь в редких случаях могут передаться потомству. Если же мы видим довольно часто такую кажущуюся передачу, то это происходит от того, что мы смешиваем наследственность с влияниями при зачатии и утробном развитии и при последующем росте и развитии в семье и обществе. На практике часто очень трудно анализировать степень влияния каждого из этих отдельных факторов. У алкоголика — сын-алкоголик; спрашивается, насколько это обусловливается наследственностью, условиями развития, влиянием семьи и общества? Как передача чахотки детям может зависеть и от наследственности, и (что более вероятно) от вне-утробного заражения, так передача известных психических свойств и способностей может сводиться только к сходству условий в развитии и росте, к однородности темпераментов и к сходству действовавших на них влияний. Вообще, покуда наследственность представляется еще мало изученным фактором, опасно слагать на нее всё то, что мы не можем или не желаем объяснять другими причинами.

Г-н Дриль однако, по-видимому, не сознает этой опасности. Он не только всюду вводит наследственность, и притом наследственность прогрессирующую, но и показывает нам, что происходит в организме поколений при их прогрессирующем оскудении. «Первым результатом раз начавшегося обеднения прежде роскошно развитой (?) органической жизни, является, по-видимому, более или менее резко выраженный нервный темперамент». «В общей основе нервного типа организации, по-видимому, лежит часто наследственное ослабление и обеднение органической системы кровообращения и проистекающее отсюда ослабление и обеднение кровяного орошения и питания тканей». «Органическое обеднение по различным органам и их системам происходит, по-видимому, неравномерно. Отсюда и порча породы может идти, по-видимому, двумя путями». «Вообще, можно сказать, что, переходя от нервности к истерии, а затем к эпилепсии, мы вместе с тем переходим как бы по ступеням нарощающейся тяжести расстройств и уклонений, а вместе с тем, по-видимому, и нарощающегося органического вырождения». «Механизм принудительных и неодолимых влечений у алкоголиков, нервных, истериков и оскуделых, по-видимому, остается тот же самый», и т. п. Все эти «по-видимому» представляют, очевидно, лишь догадки, основанные на аналогиях; научно-точного в этой области соприкосновения физиологии, психологии, патологии и социологии известно еще очень и очень немного, а потому и возводить стройные системы «оскудения» и «вырождения» едва ли еще не преждевременно. Изучение преступности и преступников при помощи всех возможных научных методов, в целях разъяснения генезиса их различных типов и связи между психической и физической организацией, конечно, весьма желательно и в будущем способно, вероятно, принести значительную пользу социологии; но при этом изучении следует остерегаться от впадения в односторонность, в преждевременные обобщения, в попытки кажущегося, мнимого объяснения — при недостатке к тому точных научных данных. С другой стороны, «антропологическая школа уголовного права» должна была бы, нам думается, пользоваться в большей степени данными антропологии, то есть той науки, с именем которой она связывает свое имя, свои задачи и методы.

«В начале вещей, — так рассказывают Оранг-Бирма (одно первобытное Малайское племя, живущее на полуострове Малакке), — в горных лесах Офира жили две белые обезьяны — «ункапуте». Весело резвясь на ветвях деревьев, они вели мирную и невинную жизнь, были соединены между собой тесной, взаимной любовью и окружены многочисленным потомством. Когда последнее подросло и пища стала становиться скудной, родоначальники обезьян собрали своих детей и, показав с вершины горы широкие равнины, расстилающиеся у ее подошвы, предложили им спуститься вниз и населить землю. Напутствуемые пожеланиями своих родителей, обезьянки спустились в открытую, солнечную равнину, где всё казалось им красивее и лучше, чем в сырых, болотистых лесах их гористой родины. Принужденные довольствоваться прежде жесткими, деревянистыми плодами, скудными кореньями и ягодами, они увидели себя вдруг окруженными бесчисленным множеством самых сочных и питательных фруктов. Такая перемена пищи не замедлила скоро оказать свое действие. Рост обезьянок стал увеличиваться, они начали заметно поправляться и хорошеть. Скоро они открыли хлебные злаки, которые оказали на них такое влияние, что внутренности их стали изменяться, а затем — прочие органы и кожа. Волосы на их теле стали выпадать, руки — понемногу укорачиваться и, в одно прекрасное утро, маленькие обезьянки проснулись настоящими людьми. Сочная и питательная пища имела, однако же, и другие следствия. Добродушная природа обезьян подверглась при этом коренному преобразованию. Пробудились страсти, возникли споры, вражда, и облагороженные из обезьян люди, наверно, все перебили бы друг друга, если бы не явились на кораблях иноземцы и не водворили бы порядка и законности».

Приведенное предание, как бы ни напоминало оно в своей оригинальной, детски-наивной форме некоторые новейшие научные теории, далеко не представляет еще собой совершенно исключительного этнографического факта. С большими или меньшими вариациями, оно встречается у самых разнородных народов в Африке, у южно-американских Индейцев, в Средней Азии и проч. Так мы встречаем его в Тибете, где одна буддийская легенда (индийского происхождения) рассказывает, что первоначальные обитатели страны произошли от пары обезьян, именно самца Брагсринпо, в которого превратился тибетский святой Авалокитесвара или Дьян-рей-юг и самки Брагсринмо, форму которой приняла одна из богинь или фей воздуха — Кадрома. От этой пары произошли три сына и три дочери — родоначальники тибетского народа. Один святой отшельник, живший на горе Падала, научил их возделыванию растений, которое, изменив совершенно первоначальный род пищи, оказало на них такое влияние, что хвосты у них мало-помалу исчезли, волосы понемногу вылезли, они получили дар слова, превратились в людей и стали одеваться древесными листьями. Мало-помалу потомство их размножилось и образовало несколько отдельных племен, находившихся еще долго в полудиком состоянии, покуда не явился к ним один индийский князь из рода Сакия и не соединил отдельные племена в одно самостоятельное государство.

Вообще можно сказать, что мысль о возможности близкого родства или взаимного перехода между человеком и обезьянами пользуется довольно значительным распространением, как между полудикими народами (преимущественно тропических стран), так и между культурными — с той только разницей, что в последнем случае такое обезьянье происхождение приписывается обыкновенно или более грубым племенам (как напр. индусами — тибетцам), или же только отдельным (иногда даже аристократическим) фамилиям. Так в Индии есть поверье, что княжеская фамилия города Парбандера произошла от обезьяны Ганумана, от которой ей достался в наследство и хвост, существовавший у первых членов этой фамилии. Диодор рассказывает также об одной княжеской фамилии в Африке, что хвост, как естественный придаток тела, передавался из рода в род, в ряду многих поколений. Заметим при этом, что предание о первоначальной хвостатости людей пользуется вообще широким распространением, так как мы встречаем его в Южной Америке, на островах Фиджи, у Тасманийцев и др. народов. По мнению некоторых южно-американских племен, эта потеря людьми свойственного им некогда хвоста имела даже скорее вредное, чем полезное влияние. Именно она сделала людей раздражительными и злыми, так как с потерей его, стало уже труднее отгонять от себя докучливых комаров и москитов, укусы которых могут, как известно, раздражить человека до бешенства. Напротив того, по мнению Тасманийцев, обладание хвостом составляло для первоначальных людей большое несчастье, для избавления от которого потребовалось даже вмешательство особого сверхъестественного посланца, освободившего их от этого придатка помощью ампутации.