С Англией была связана едва ли не половина его жизни. Большая часть его книг и статей написана здесь — в Харроу, Бромли, Брайтоне, в библиотеках Королевского географического общества и Британского музея, которую он особенно любил, в гостиницах Манчестера, Бирмингема, Дарема, Глазго, Эдинбурга, в которых он останавливался во время своих поездок по стране с лекциями и докладами.
В Англии он написал лучшее свое историческое произведение — «Великая Французская революция» — и издал свои «Записки революционера». Здесь завершилась разработка его биосоциологической теории: опубликована большая серия статей о проявлениях взаимопомощи среди животных и людей в различные исторические эпохи и в современном мире, издана в английском варианте книга «Взаимная помощь как фактор эволюции». Здесь он был признан как ученый энциклопедического склада и стал постоянным автором статей в «Британской энциклопедии» и других подобных изданиях. Эта его работа высоко ценилась. И уже через много лет, в издании 1976 года, можно было прочитать в посвященной ему статье в XIII томе «Британники»: «Он был авторитетом в области сельского хозяйства в такой же степени, как и в вопросах географии, и пользовался большой любовью и уважением в Англии». В шотландской энциклопедии Чемберса из года в год в статье о П. А. Кропоткине в томе восьмом, изданном в 1950 году, перепечатывалась такая его оценка: «Кропоткин сочетал широкую образованность с необычайной добротой, обаянием, и в то же время страстностью, когда речь шла о социальном освобождении и справедливости. Его многочисленные книги особенно интересны как продукт русского гуманизма».
В Англии родились его дочь Александра, а потом и внучка Пьера, названная в честь деда. Ее решили пока не везти в Россию, а оставить в семье одного из английских друзей — Христиана Корнелисона. В 1944 году внучке Кропоткина суждено будет погибнуть во время одного из налетов немецкой авиации на Лондон.
Хотя Петр Алексеевич и говорил, что пребывание в Англии он рассматривает как ссылку (пусть добровольную) после французского заточения, но, несомненно, страна эта стала ему очень близка. Он отмечал успехи английской демократии, достигнутые даже при королевской власти и господстве буржуазии. Возвратясь в Россию, он организует там Общество сближения с Англией, призванное налаживать контакты между странами, прежде всего научные и культурные.
Дочь с мужем Борисом Лебедевым и Софья Григорьевна уехали раньше, а Кропоткин возвращался тем же путем, каким 41 год назад прибыл в Англию. Из шотландского порта Абердин пароход доставил его в норвежский порт Берген, откуда на поезде через заснеженные горы он прибыл в Христианию, а дальше — Стокгольм, Финляндия…
В те дни в датском журнале «Tilskueren» («Зеркало») появилась статья уже упомянутого литературоведа Георга Брандеса под названием «Размышления о революции», посвященная возвращающимся в Россию беженцам и политэмигрантам, в основном П. А. Кропоткину. Для Брандеса, как и для многих других на Западе, он был символом этой грядущей в России революции, подобной тем, что уже давно отбушевали не только во Франции, но и во всех европейских странах: от Нидерландов и Англии до Италии и Испании. Их называли буржуазными, но, как говорил Кропоткин, социальные моменты в них были всегда. Такая революция должна была произойти в задержавшейся в своем развитии России. Ее все ждали.
«Среди русских беженцев, чье возвращение в Россию будут всячески приветствовать с русской стороны до тех пор, пока свирепствует подводная война, но которого, когда он приедет, будут встречать не только с почтением, но и с энтузиазмом, есть один. Этот человек — Петр Кропоткин». Так начал свои размышления Брандес. Дальше он продолжал: «Со смерти Толстого в России не было более великого человека, да и при жизни Толстого Россия не имела более благородного человека, чем Кропоткин. Никто не пожертвовал для дела свободы больше, чем он. Никто не имел такого широкого образования, и никто с большей смелостью не выражал своих мыслей, которые многими не разделялись или не разделяются». Брандес вспомнил русских студентов, которым он читал лекции в 1902–1903 годах в Париже: «Мне не кажется, что у него много сторонников среди русской молодежи… Они преклоняются перед Марксом, и Кропоткин едва ли производил на них глубокое впечатление. Но его время еще придет… Мы уже можем обнаружить влияние Кропоткина на русскую революцию в том, что она с усердием выступала за восстановление, а не жаждала мести… (имеется в виду Февральская революция 1917 года. — В. М.). То, что революция вообще произошла, хорошо соответствовало учению Кропоткина. Никто яснее и с большим усердием не боролся против представления о том, что всякий прогресс должен происходить путем небольших, почти незаметных перемен изо дня в день, против теории эволюции, перенесенной из мира растений в человеческую жизнь… Но революция в природе так же закономерна, как и эволюция. Мы все развиваемся постепенно, но духовная жизнь каждого человека имеет свои революционные периоды. Ведь в природе незаметно изменяются климат и биологические виды, но в их изменении происходят внезапные революции. То же самое касается и общества. В природе Кропоткин всегда вновь находит свой анархизм».
Завершается статья Брандеса так: «Едва ли найдется лучший противовес тем учениям, которые восхваляют выравнивание и обращение в пыль, чем это учение, так что было бы желательно не только скорое возвращение Кропоткина в Россию… но и осознание русскими революционерами того, что в нем они имеют мыслителя, который глубже, радикальнее, плодотворнее Маркса, у которого Европа научилась всему, что было можно»[82].
Либералы Европы и России в начале XX века воспринимали Кропоткина не как экстремиста. Может быть, одним из первых разобрался в кажущихся противоречиях взглядов князя-анархиста один из лидеров партии конституционных демократов (кадетов) Павел Милюков. Он приезжал к Кропоткину в Брайтон 10 февраля 1904 года, когда в Англию пришли телеграммы о нападении Японии на Порт-Артур, с которого началась Русско-японская война, предсказанная Кропоткиным. Милюков тогда понял, что в отличие от социал-демократов, готовых немедленно приступить к осуществлению своих революционных экспериментов, Кропоткин отодвигает свой анархический идеал в такую бесконечную даль, что между ним и его осуществлением образуется громадный промежуток, «в котором оставалось место и для самых смелых исторических конструкций — в будущем, и для житейского компромисса — в настоящем»[83].
Статьей Георга Брандеса либеральная интеллигенция Европы, исключительно хорошо относившаяся к этому необычному анархисту, как бы проводила его на родину, так давно им покинутую. Теперь ему предстояла встреча с соотечественниками.
«Серебряный князь революции»
Я всецело в распоряжении родины. Я стар, но работать хочу и по мере моих сил работать буду…
П. А. Кропоткин, 1917
И в Европе, и в России Кропоткина относили к числу старейших русских революционеров. Еще в Англии в одном из интервью он сказал: «В совершившемся у нас перевороте нет ничего случайного. Его первыми предвестниками были декабристы девяносто лет тому назад… Революция у нас в России развивается целое столетие и возврат к прежнему… безусловно невозможен».
Он снова проезжает через Скандинавские страны, к которым у него давняя симпатия — все-таки это родина его далекого предка Рюрика и главный центр великого оледенения, изучением следов которого он с увлечением занимался. Под охраной двух миноносцев (ведь шла война) британский пароход «Юпитер» прибыл в Берген. Из Бергена через тоннели и заснеженные перевалы пересеченных железной дорогой Скандинавских гор поезд доставил его в Христианию. Оттуда он отправил телеграмму в Стокгольм лидеру социал-демократической партии Швеции Яльмару Брантингу. В шведской столице, принимавшей в 1864 году предшественника Кропоткина Михаила Бакунина, его очень тепло встретили — там анархистов такого масштаба не боялись. Состоялась короткая дружеская беседа с Брантингом и его коллегами, освещенная шведской печатью, речь в которой шла главным образом о положении в России. И Кропоткин отправился дальше на восток, вспоминая, как он вышагивал когда-то, осматривая карьеры, по шпалам еще только строившейся железной дороги из Гельсингфорса в Санкт-Петербург.
Именно тогда им было принято решение, круто изменившее всю жизнь, но благодаря которому его так торжественно готовятся встретить в столице. О его предстоящем приезде пишут все газеты; уже опубликовано его открытое обращение к русскому обществу, в котором говорилось: «Трудно выразить словами чувства, переживаемые нами при возвращении на родину после долгих лет изгнания. Еще труднее выразить счастье возвращения в обновленную, свободную Россию, — не по милости монарха, а по воле русского народа…»
