Когда я желаю тебя, часть меня отсутствует; недостаток тебя – одновременно нехватка во мне. Я не стану испытывать потребность в тебе, пока не отдам тебе часть себя, – рассуждает влюбленный. «В моем нутре проедена дыра», – говорит Сапфо (LP, fr. 96.16–17), «ты вырвал легкие из моей груди» (West, IEG, 191) «и проткнул насквозь» (193), – говорит Архилох. «Я иссушен тобой» (PMG, Алкман, 1.77), «истерт» (Ar., Eccl. 90), эрос «грызет меня» (Ar., Ran., 66), «высосал мою кровь» (Феокрит, 2.55), «отсек серпом мои гениталии» («Архилох», West, IEG, 99.21), «похитил рассудок» (Феогнид, 1271). Эрос отнимает. Забирает у тела члены, естество и целостность, оставляя любящему меньше, чем было у него изначально. Подобный взгляд греков на любовь уходит корнями в древнейшие мифологические традиции: Гесиод в «Теогонии» повествует, как родилась богиня Афродита из пены вокруг отрезанных гениталий оскопленного Урана (189–200). Любви всегда сопутствует утрата жизненно важных элементов «я». Влюбленный неизбежно теряет. Ну или так рассуждает тот, кто любит.
Но в соображениях влюбленного быстро происходит интересный сдвиг. При попытке дотянуться до объекта, который находится вне и за пределами его самого, любящий вынужден постичь ограниченность собственной личности. С новой точки зрения, которую можно назвать самоосмыслением, смотрит он на себя и видит пустоту. Откуда же она взялась? Из процесса классификации, присущего влюбленным. Желание объекта, от отсутствия которого он прежде не страдал, путем пространственного сдвига превращается в желание неотъемлемой части себя. Не нового приобретения, а чего-то, что всегда, в сущности, принадлежало ему. Две нехватки становятся одной.
Изменчивая логика влюбленного естественным образом разворачивается из хитростей и уловок желания. Мы видели, что любящие, подобно Сапфо во фрагменте 31, определяют эрос как сладость, возникающую из боли и отсутствия. Такое определение приводит в действие различные формы триангуляции, различные способы поддерживать пространство желания открытым, наэлектризованным. Осмыслять собственную тактику – дело непростое. Экзегетика желания выделяет три угла треугольника: влюбленный, возлюбленный и снова влюбленный, заново осознавший себя неполным без возлюбленного. Но такая геометрия скрывает неожиданный фокус: влюбленный ломает треугольник, превращая его в двухстороннюю фигуру и обходясь с обеими сторонами как с единым кругом. Лишь видя свою цель, я постиг утраченную цельность, думает он. И собственный мыслительный процесс оставляет его в подвешенном состоянии, балансирующим между полюсами каламбура.
В разговоре или рассуждениях об эросе как об отсутствии неизбежно приходится пользоваться разного рода иносказаниями. Рассмотрим, скажем, «Лисида» Платона. В этом диалоге Сократ пытается найти определение греческому слову philos, означающему одновременно и «любящий», и «возлюбленный», «дружелюбный» и «дорогой сердцу». Он задается вопросом, возможно ли отделить желание любить или дружить от потребности в другом. Он подводит собеседников к мысли, что всякое желание – вожделение того, что внутренне присуще желающему, но он его каким-то образом потерял или лишился (каким – неясно) (Phdr., 221c–222a). Чем оживленнее становится обсуждение, тем чаще в ход идет омонимия. Эта часть обсуждения напрямую зависит от искусного манипулирования значением греческого слова oikeios, означающего как «подходящий, подобный, схожий со мной», так и «принадлежащий мне, мой». И вот Сократ, обращаясь к двум своим молодым собеседникам, говорит:
…Τοῦ οἰκείου δή, ὡς ἔοικεν, ὅ τε ἔρως καὶ ἡ φιλία καὶ ἡ ἐπιθυμία τυγχάνει οὖσα, ὡς φαίνεται, ὧ Μενέξενέ τε καὶ Λύσι. – Συνεφάτην. – Ὑμεῖς ἄρα εἰ φίλοι ἐστὸν ἀλλήλοις, φύσει πη οἰκεῖοί ἐσθ᾽ ὑμῖν αὐτοῖς.
Похоже, что любовь, дружба и вожделение оказываются чем-то внутренне нам присущим [tou oikeiou]. Значит, коль скоро вы между собою друзья [philoi], вы по своей природе друг другу родственны [oikeioi esth’, это же выражение можно понять как «присущи, принадлежите»] [33].
(Phdr., 221e)
Сократ поступает откровенно нечестно, ловко соскальзывая от одного значения oikeios на другое, точно найти родственную душу и потребовать ее себе во владение – одно и то же и размывание границ между самим собой и возлюбленным абсолютно приемлемо. Все рассуждения любящего, все его мечты о счастье строятся на этих рассуждениях, этой нечестности, этом требовании, размывании границ. А значит, его мыслительный процесс снова и снова рыщет у границ языка, там, где и водятся омонимы и прочие иносказания. Что же там ищет влюбленный?
Омонимы – явление языка: слова, сходные по звучанию, но различные по значению. Два схожих звука, которые на слух совершенно совпадают друг с другом, но упорно, вызывающе отличаются по смыслу. Мы воспринимаем омофонию, в то же самое время видя семантическое пространство, разделяющее два слова. Сходство стереоскопически проецируется на различие. В этом есть нечто неотразимое. Игры с омонимами присутствуют во всех литературах, они возникли, кажется, тогда же, когда и сам язык, и неизменно вызывают у нас интерес. Почему? Знай мы ответ на этот вопрос, мы знали бы, чего ищет влюбленный, двигаясь и размышляя за границами своего желания.
Но ответа мы пока не знаем. И все же обратим внимание на то, что логика влюбленного полна таких каламбуров: ее структура и неотразимость могут рассказать нечто важное о желании и о том, чего ищет влюбленный. Мы видели, как Сократ использует омонимию, чтобы легко соскользнуть от одного значения слова oikeios (родственный, схожий) к другому (мой собственный), когда в «Лисиде» Платона рассуждает о том, что эрос – это отсутствие. Сократ даже не пытается скрыть игру слов; в действительности он привлекает к ней внимание необычным с грамматической точки зрения словоупотреблением. Обращаясь к двум philoi, Лисиду и Менексену, он нарочно смешивает значения взаимных и возвратных местоимений. Говоря им «вы принадлежите друг другу» (221е), вместо «друг другу» он использует слово, чаще означающее «самим себе» (hautois). Играя словами, Сократ затрагивает желания находящихся перед ним молодых влюбленных. Путаница между собой и другим легче достигается в языке, чем в жизни, но точно так же предполагает известную наглость. Подобно эросу, игры языка стирают границы вещей. Отсюда и происходит их способность прельщать и будоражить. Внутри каламбура можно попробовать уловить лучшую истину, более правильное значение, нежели доступные смыслы каждого из слов. Но проблеск усовершенствованного каламбуром значения может причинить боль, ведь этому проблеску сопутствует наша убежденность, что такое невозможно. На самом деле у слов есть границы. И у нас тоже.
Каламбурная логика влюбленного – важная часть мыслительного процесса. Словесные игры демонстрируют то, что влюбленный в одно мгновение усвоил, пережив опыт эроса, – наглядный урок о себе самом. Стоит ему вдохнуть эрос, и влюбленный вдруг видит другого себя, возможно, лучшего себя, состоящего из его собственного существа и существа возлюбленного. Пробужденное к жизни эротическим опытом расширение собственного «я» – явление сложное и пугающее. Слишком уж часто доходит до смешного, как мы видим, скажем, в случае, когда Аристофан доводит мечту влюбленного до логического «округления», рассказывая легенду о сферических людях. Но в то же время это видение самого себя окрашено ощущением глубокой истины. Есть нечто исключительно убедительное в том, как воспринимаешь себя, будучи влюблен. Восприятие себя кажется более истинным, чем во всех прочих случаях, и более всего принадлежащим тебе самому, не без труда отвоеванным у реальности. Ощущается колоссальная убежденность в том, что возлюбленный – необходимое условие твоей полноты. Этому способствует сила воображения, рисуя возможности за пределами актуальной действительности. Вдруг появившаяся новая сущность, которой ты прежде не знал, но которая, как ты внезапно понял, и есть настоящая, обретает четкие очертания. Внезапно ты ощущаешь себя подобным богу, и на мгновение многое кажется познаваемым, возможным и присутствующим. Но затем границы заявляют о себе. Ты не бог. И не стал полнее. Напротив, ты сейчас же осознал, что утратил целостность. Новое знание о возможностях также включает и знание того, чего не хватает в твоей нынешней действительности.
