Прошла неделя после того поцелуя. Антуанетта дождалась, пока отец уедет на работу и они с матерью останутся вдвоем. Я видела, что она все еще верит в любовь матери, но ей трудно подыскать правильные слова, чтобы объяснить то, чего она не понимает. По одной только позе было видно, как она нервничает, и гнев матери становится все более заметным по мере того, как слова соскальзывают с губ девочки. Преданная малышка Джуди, чувствуя неладное, сидит у ног своей хозяйки и, задрав голову, с собачьим беспокойством смотрит на мать.
Я снова увидела, как из темно-зеленых глаз матери сыплются искры гнева. Но на этот раз, наблюдая сцену глазами взрослого, я смогла угадать, что еще скрывается в ее взгляде. Оглядываясь назад, я попыталась найти разгадку в картине — и наконец увидела. Это был страх. Мать боялась того, что ей предстояло услышать.
Антуанетта, шести с половиной лет, видела только злость. Ее хлипкие плечики повисли, выражение изумления и обиды промелькнуло в лице, когда рухнула последняя надежда на спасение. Мать вовсе не собиралась ее защищать.
Я снова услышала голос матери, который строго произнес:
— Никогда, никогда больше не говори этого, ты поняла?
И ответ:
— Поняла, мамочка.
Итак, начало было положено: молчание гарантировано, а дорога к тому, что должно было последовать, успешно расчищена.
«Ты все-таки сказала ей, ты это сделала», — прошептал мой мучитель, внутренний голос.
Много лет я пыталась стереть из памяти ту картину моего признания матери. Я заставляла ее исчезнуть. Заставляла Антуанетту, испуганного ребенка, уйти и забрать с собой воспоминания. Я с грустью поняла, что моя мать всегда знала, какие чувства испытывал отец по отношению ко мне. Как еще могла девочка описать тот поцелуй, если он случился впервые в ее жизни? Она же не могла придумать его. В то время в сельской местности еще не было телевизоров, не было таких книг и журналов, из которых она могла бы почерпнуть подобный опыт. Моя мать услышала только правду из уст своего ребенка.
— Помнишь наш последний год, Тони, — спросила Антуанетта, — перед тем как ты покинула меня? Взгляни на эту картинку.
Она вставила еще один слайд в проектор моей памяти. На нем было запечатлено, как отец вернулся из тюрьмы. Как мать сидела у окна, ожидая его. Стоило ей увидеть его вдалеке, как в ее лицо вернулись краски жизни, и она бросилась ему навстречу.
— О тебе тогда забыли. Она так никогда и не простила тебя, но простила его.
Я упорно не хотела мириться с воспоминаниями, угнездившимися в моем сознании. Я уже давно поняла, что моя мать навсегда осталась пленницей образа обаятельного красавца из ее молодости. Она, будучи на пять лет старше его, всю жизнь считала, что ей повезло, раз она отхватила такого мужчину, что бы об этом ни говорила ее мать.
— И ничто и никто не мог забрать его у нее, — продолжала Антуанетта. — Вспомни последний год, проведенный в доме с соломенной крышей, и подумай о том, что она сделала.
Той ночью я спрашивала себя: неужели она так сильно любила отца, что совершила самое низкое предательство, лишь бы удержать его?
Зажглась еще одна сигарета, пока я размышляла, смогу ли когда-нибудь получить от нее ответ хотя бы на один из моих вопросов, объяснит ли она когда-нибудь то, что произошло, или же она так долго прожила, отрицая очевидное, что ее совесть оказалась надежно погребенной?
Чувствуя навалившуюся усталость, я закрыла глаза и, медленно проваливаясь в сон, вернулась в домик с соломенной крышей.
Череда почти неосязаемых изменений, произошедших в течение последующих двух лет, постепенно надорвала ткань моей жизни. Когда мне хотелось утешения, я пыталась вызвать в памяти лицо моей английской бабушки, вспоминала о том, какой любимой и защищенной чувствовала себя рядом с ней. Вспоминала я и то время, когда мы с матерью жили вдвоем, когда она играла со мной, читала мне любимые сказки на ночь, когда я просто чувствовала себя счастливой. Лежа по ночам в постели, чувствуя, как мной овладевает отчаяние, я пыталась ухватиться за эти иллюзорные воспоминания, снова ощутить их тепло, но с каждым днем они все больше отдалялись от меня, становясь недосягаемыми.
Между мной и матерью разверзлась пропасть, и я уже не могла переступить через нее. Ушли в прошлое дни, когда она, чтобы сделать мне сюрприз, договаривалась с соседом о поездке в город и встречала меня у школы. Ушли в прошлое дни, когда она с улыбкой слушала мою бесконечную болтовню или же часами шила мне красивые платья. Вместо любящей, веселой матери появилась незнакомая женщина, постепенно вселявшаяся в ее тело, пока мама, которую я знала, не исчезла вовсе. У этой незнакомки совсем не было времени на меня. Не понимая, в чем провинилась, я чувствовала себя несчастной и одинокой.
В начале летних каникул я поняла, что моим поездкам к бабушке и дедушке пришел конец, поскольку мама объявила, что я больше не буду учиться в городе. Она записала меня в местную сельскую школу, которая находилась в четырех милях от нашего дома.
Я не могла остановить подступавших к глазам слез, но яростно моргала, чтобы прогнать их, уже научившись не показывать своей слабости. Вместо того чтобы расплакаться перед матерью, я взяла Джуди на прогулку и, едва оказавшись за воротами, дала волю слезам. Мне больше не суждено было видеть мою лучшую подругу, ощущать дружеское внимание девочек, с которыми я надеялась учиться много лет, самостоятельно ходить в гости к бабушке и дедушке, общаться со своими родственниками, к которым я так привыкла. Перспектива была слишком мрачной, чтобы с ней примириться.
В то лето я поняла, что такое одиночество, и ощущение, которому я, будучи слишком маленькой, никак не могла дать определение, поселилось во мне: ощущение предательства.
Наступил сентябрь, а вместе с ним и первый день в моей новой школе, незадолго до моего седьмого дня рождения. На этот раз я не испытывала радостного волнения, надевая старую школьную форму и готовясь совершить свою первую долгую пешую прогулку. В то время общественного транспорта практически не было, не говоря уже о школьном автобусе. Мне оставалось лишь вспоминать дни прошлого сентября и наши с мамой короткие прогулки до школы. Отныне мне предстояло каждый день одной проходить четыре мили до школы и столько же обратно.
В первый раз дорога показалась мне бесконечной. По пути попадались лишь редкие коттеджи, да и те не радовали глаз. Потратив на дорогу больше часа, я удивлялась тому, что вообще смогла найти школу. Другие ученики приезжали на велосипедах или тоже шли пешком, и тогда я впервые поняла, что буду учиться в смешанной школе. До сих пор я училась в школе для девочек. Расправив плечи, словно приготовившись к грядущим испытаниям, я вошла в здание и отправилась на поиски учительницы.
Школьное здание было совсем не похоже на радующее глаз строение из красного кирпича, к которому я привыкла. Это было низкое, серое, утилитарное здание, разделенное на две классные комнаты, одна из которых предназначалась для занятий с детьми до восьми лет, а другая — для занятий с детьми от восьми до одиннадцати лет. Во дворе не было лужайки с газоном, на которой можно было бы играть на переменах; ее заменяла бетонная площадка. Похоже, здешняя администрация считала, что ее вполне достаточно для прогулок сотни школьников.
Когда наступила перемена, рядом со мной не оказалось Дженни, которая познакомила бы меня с учениками, не услышала я и дружеского смеха ребят, означавшего, что я стала частью их компании; вместо этого сбившиеся в группки дети, одетые в разношерстную форму, уставились на меня с нескрываемой подозрительностью.
Ученики — в основном дети рабочих местных ферм — посмеивались над моим английским акцентом, моей старой формой из частной школы, которую родители, поскольку она была не сношена, заставили меня надеть, а учителя попросту не замечали меня.
Пришло время ланча, и шумные дети группками или парами ринулись в маленькую столовую занимать места для своих друзей. Смущенная, я огляделась по сторонам в поисках свободного места. Заметив одно в дальнем конце стола, я поставила свой рюкзак на стул и встала в очередь за едой. Подавали картофельное пюре с говядиной и тушеной капустой, и пока я молча проталкивала в себя это месиво, пришло понимание того, что меня окружает совершенно иной мир, в котором я больше не Анни-нет, а чужая для всех. Гордость заставляла меня сидеть тихо, не реагируя на ухмылки одноклассников, в которых угадывалась скрытая враждебность, с годами ставшая для меня привычной, а тогда еще совершенно незнакомая и дикая.
