Я была так горда собой, когда в конце первой недели работы мне вручили коричневый конверт с жалованьем, и в выходной купила в секонд-хенде комплект энциклопедий и пару джинсов. Это было начало эры молодежной моды, и мне хотелось сменить школьную форму на что-то современное. Следующими покупками стали туфли без шнуровки и белая блузка.
Когда пасхальные каникулы закончились, в магазине согласились оставить меня работать по субботам. Это вселило в меня надежду скопить денег на велосипед. На этот раз я была решительно настроена не давать велосипед отцу. Впрочем, теперь, когда у него была любимая машина, можно было и не волноваться. Родители, казалось, были довольны моей активностью, и, хотя я постоянно с ужасом думала о том, что меня попросят делиться заработанными тяжким трудом деньгами, в тот период всеобщего счастья никто об этом не заикался. Мама даже восхищалась моими обновками.
Дом наполнился атмосферой счастья; я подружилась с одноклассницами, и, как мне казалось, родители с пониманием относились к моей новой, подростковой жизни. Внешне все так и выглядело. Но только внешне. Я полюбила виски; оно притупляло боль и взбадривало меня, при этом истощая морально и физически. Апатия, которую мама списывала на переходный возраст или критические дни, охватывала меня все чаще. Она мешала наслаждаться школьной дружбой, независимостью, которую давала работа, окрашивала мои дни в тусклый серый цвет, а ночи превращала в бесконечный кошмар. Сны, в которых за мной охотились, я падала, страдала от беспомощности, заставляли просыпаться среди ночи, и я подолгу лежала, мокрая от пота, не засыпая от страха перед возвращением ужаса.
Участившиеся притязания отца стали нормой моей жизни; омерзительный секс я запивала виски. Отца забавляло то, что я, протестуя против первого, с радостью принимала второе. Мои просьбы о выпивке обычно встречали отказ, и он нацеживал мне виски лишь несколько раз в неделю, приучая ценить его вкус. Я была слишком маленькой, чтобы покупать собственный алкоголь; следовало подождать еще три года.
Воскресенья стали днями семейного выхода. Отец усаживал нас в машину вместе с Джуди, теперь уже пожилой собакой. Соседи видели, как наша счастливая семья выезжает на дорогу и сворачивает к прибрежному городку Портстюарт. Просьба разрешить мне остаться дома, которую я высказала матери лишь однажды, вызвала такую бурю негодования, что я больше об этом не заикалась.
— Твой отец так много работает, — воскликнула она, — и в свой единственный выходной хочет сделать для нас что-то приятное. А ты неблагодарная. Не понимаю тебя, Антуанетта, и никогда не смогу понять.
И пожалуй, это было самое искреннее признание, которое я когда-либо от нее слышала.
Приезжая в Портстюарт, мы устраивались на пикник с чаем из термоса и завернутыми в пергамент сэндвичами. После еды была прогулка. Джуди, без оглядки на свой возраст, резвилась, как щенок, радостно облаивая каждую чайку, а я гонялась за ней, в то время как родители медленно брели сзади. Воскресная прогулка неизменно заканчивалась маминым вопросом: «Ты поблагодарила папу, дорогая?», и я бормотала слова благодарности улыбающемуся человеку, которого презирала и боялась.
В те времена, когда телевизор еще был в диковинку, походы в кинотеатр считались традиционным семейным развлечением, и, разумеется, наша семья не была исключением. Я обожала кино. Каждый раз, когда родители собирались пойти посмотреть новый фильм, я с надеждой ждала, что пригласят и меня. Но случалось это крайне редко.
В четырнадцать лет мне по-прежнему не разрешали выходить из дому по вечерам, разве что посидеть с кем-то из родственников. Иногда мне удавалось ускользнуть ранним утром под предлогом, что нужно позаниматься в библиотеке, и в такие моменты я наслаждалась одиночеством.
Пасхальные каникулы подошли к концу, когда мама удивила меня приглашением.
— Антуанетта, папа хочет пригласить нас вечером в город, так что беги к себе и переодевайся, — сказала она, возвращаясь вместе с ним с работы.
Он встал с постели всего час назад и, оставив меня в их спальне, поехал встречать маму с работы. Как только за ним закрылась дверь, я помылась, тщательно почистила зубы и язык, чтобы от меня не пахло виски, потом застелила постель и приготовила поднос с чаем. После этого я снова надела школьную форму и стала ждать их возвращения. Новую одежду я приберегала для особых случаев, а поскольку мой гардероб был скудным, дома я ходила в школьной форме, переодевалась только на выход.
В тот день он не скупился на виски для меня, поскольку пребывал в хорошем настроении. Он выиграл на скачках, и как я узнала позже, в такие счастливые моменты был щедр во всем.
Чувствуя себя вялой и разбитой, я быстро сняла с себя школьный сарафан и швырнула его на постель, постель, в которую мне так хотелось забраться и уснуть. Сейчас даже идея похода в кинотеатр меня не вдохновляла.
Фильм, один из любимых у моего отца, оказался вестерном, но я едва могла сосредоточиться на сюжете. Головная боль переместилась в область шеи, и всякий раз, когда на экране палили из ружей, я морщилась. Мне хотелось заткнуть уши, когда музыка становилась нестерпимо громкой, каждый звук был подобен ножу, вонзающемуся в мой череп. Я испытала облегчение, когда зажегся свет и заиграли гимн. Мне хотелось только одного: поскорее лечь спать.
Но когда мы вернулись домой, выяснилось, что отход ко сну откладывается, поскольку меня отправили на кухню заваривать чай для родителей. Сквозь свист чайника я расслышала звук, который заставил меня оцепенеть от страха. Это был жуткий рев ярости, и доносился он из моей спальни.
— Антуанетта, поднимись-ка сюда, — услышала я голос отца, усиленный злобой.
Не догадываясь, в чем дело, я поднялась наверх, чувствуя, как раскалывается голова и подкатывает тошнота. Он стоял возле моей кровати и показывал на раздражающий его объект, мой школьный сарафан.
— Ты думаешь, мы настолько богаты, что можем себе позволить раскидывать такие хорошие вещи? — закричал он, и я увидела занесенный над моей головой кулак.
Я ловко увернулась и бросилась вниз по лестнице. Я надеялась, что на этот раз мать уж точно защитит меня, потому что это была ненормальная вспышка гнева. От ненависти у него даже выпучились глаза. Я знала, что он снова не в себе; ему хотелось ударить меня, и ударить больно. Он выскочил следом за мной раньше, чем я думала, и поскользнулся на последней ступеньке, что привело его в еще большую ярость. Последний рывок — и он нагнал меня. Схватил за волосы, и мое тело сковало болью, когда он крутанул меня в воздухе с такой силой, что вырвал клок волос. Я закричала и вдруг почувствовала, что мне нечем дышать, когда он бросил меня на пол лицом вверх. Он все еще орал, пена выступила в уголках его рта и капала мне на лицо. Я видела над собой его налитые кровью глаза, чувствовала, как сжимаются его руки на моем горле, и понимала, что он хочет меня задушить.
Упираясь коленом мне в живот и все еще держа меня за горло одной рукой, он начал наносить удары по груди, животу, приговаривая:
— Тебя следует хорошенько проучить.
Звезды рассыпались прямо надо мной, и тут я расслышала голос матери, в котором смешались страх и злость:
— Пэдди, уйди от нее.
С его глаз как будто спала пелена, и хватка на моем горле ослабла. Задыхаясь от кашля, я мутным взглядом обвела комнату; мать, с побелевшим лицом, на котором выделялись полыхающие гневом глаза, стояла с хлебным ножом в руке. Она направила нож прямо на него и повторила свою команду, в то время как он тупо смотрел на лезвие. На какое-то мгновение он оцепенел, и это дало мне секундную передышку, которой хватило, чтобы отползти в сторону.
Во мне шевельнулась надежда. Неужели она все-таки сделает то, чем не раз грозила ему в многочисленных скандалах, — уйдет от него вместе со мной? Или, еще лучше, выгонит его самого. Но надежда в очередной раз умерла. Вместо того, что я так хотела услышать, до меня донеслись слова, смысл которых я не сразу поняла.
