В то утро я был метлой, она — лопаткой для мусора. С видом безразличным и независимым я собирал пыль и сухие листья, принесённые с улицы. Всякий раз, проскальзывая мимо, шурша прутьями, я слышал, как она хихикает и чувствовал на себе тонкий лучик её внимания. Она тихонько ждала — у стенки, напротив кухонного зеркала — будто крестьянская девушка, примеряющая фату. То приближаясь к ней, то отдаляясь, выметая из углов, из-под сундуков и шкафов, я вычерчивал ритуальный круг, в центре которого пребывала моя суженая. Наконец, сгрёб мусор в кучу посреди комнаты и застыл в ожидании.
По истечении долгого, — вязкого, как патока — мгновения мы двинулись друг другу навстречу.
Пыль, осколки стекла, песчинки с далёкого пляжа, влажная прикроватная пыль и сухая пыль — из комода.
Крысиный помёт. Шарики пенопласта. Крошечный прутик — приношение ивы, что растёт во дворе. Липкая макаронина — увы, не слишком хорошо проваренная. Ворсинки. Былинки. Хлебные крошки.
И в качестве свадебного сюрприза — черенок вишенки, невесть как очутившийся здесь, на полу, и ставший нашим утренним талисманом. Мы подбрасывали его и ловили, пинали, таскали по полу, играли им в пинг-понг и футбол, делая вид, что метёлка никак не может взять его на совок, и только когда вконец умаялись, черенок отправился прямиком по назначению — в мусорное ведро.
Тогда мы покинули дом, счастливые, оседлали подвернувшуюся муху, и — взвились в небеса.
Она было примерила — словно корону — тусклое облачко, а я уже приготовился стать ветерком, чтобы сдуть его, тем самым утвердив новые правила, но тут планы изменились: ей приглянулась голубка, сидевшая на шпиле старого городского собора, и я стал колоколом, чтобы объявить о наступлении полудня.
Бомммммммм…
Голубка порхнула, сделала круг и опустилась на площадь, вымощенную булыжником.
Я догнал её — в виде песенки уличного музыканта, фривольной и глупой, исполненной гнусавым, прокуренным голосом под аккомпанемент бандониона.
— Голубка моя! — завывал я. — Нежная птичка моя!
Она клевала хлебные крошки, то и дело перепархивая с места на место.
В это время на площади появились двое: старик и маленькая девочка.
— Слышишь? — спросил старик. — Один из них запевает «голубка моя», а второй — в образе голубки — мирно клюёт крошки, поодаль, будто не слышит. Так они играют. Такая, понимаешь, игра у них…
— Но почему? — удивилась девочка.
— Да кто ж их знает… — пожал плечами старик.
— Врёшь ты всё! — скривилась девочка.
— Да нет же! — заволновался он. — Пойдём, покажу!
Они остановились перед музыкантом, который продолжал нещадно терзать инструмент, и слушали его с такими серьёзными лицами, что музыкант подмигнул девочке, надеясь вернуть хотя бы малую тень её улыбки. Тут песенка про голубку кончилась, и лабух затянул балладу — жалобную и пронзительную — про старого Мерлина, удочерившего сиротинушку.
Мерлин нашёл меня три дня назад под мостом — я жгла костёр из старых тряпок и газет, которые подобрала на берегу. Костёр получился так себе — тряпки горели плохо, а одна из них оказалась пропитанной то ли хлором, то ли бромом, то ли ещё какой химической дрянью, и мне стоило больших трудов вытащить её из огня и потушить. При этом я так раскашлялась, что случайному свидетелю наверняка показалось бы, что подыхаю от астмы или бронхита.
Бабка моя вот так же точно кашляла перед смертью…
Тут он и появился.
— Слава Гороху! — сказал Мерлин. — Я нашёл тебя! «Нашёл КОГО, старый ты облезлый хрыч?» — подумала я, но вслух произнесла:
— Полтинник за час или двести за всю ночь.
— У меня нет денег, — грустно прошамкал Мерлин.
— У меня есть нож, — предупредила я его, хотя, конечно, никакого ножа и в помине не было. Нож неделю назад отобрали солдаты. А когда я попыталась украсть новый в рыбной лавке, получила по морде акульим хвостом — можно сказать, легко отделалась.
— Всё это очень печально, — заметил Мерлин, и я — в глубине души — с ним согласилась.
Всё могло обернуться ещё печальнее, вздумай он пошалить, но дед стоял смирно в сторонке, думал какую-то свою старческую думу и почти не участвовал в дальнейших событиях. А произошло буквально следующее: я наконец выследила крысу, живущую в углу, там, где камни моста расшатались и появились щели — достаточно глубокие, чтобы послужить убежищем разного рода тварям, в том числе и Пузатой Мэри. Уж не знаю, где её так раскормили.
Верно, при кухне подъедалась. Выглядела она почище любимого кота директора консервной фабрики, где я пробыла в раздатчицах целую неделю, но не получила за работу ни гроша, поскольку вела себя недостаточно вежливо с начальником смены.
Я убила Пузатую Мэри камнем. Сама не знаю, как это у меня получилось: никогда не отличалась меткостью, а тут — попала с первого раза, и сразу насмерть. И только было собралась нанизать тушку на прутик, чтобы хорошенько поджарить, как старикан снова заговорил.
— Всё это очень, очень печально, — сказал он. Вот ведь заладил, зануда.
— Пшёл вон, вассал, — сказала я. Хорошее слово «вассал». Где-то подслушала, не помню где именно. По-настоящему грязное ругательство. Даже представить себе страшно, что бы это могло значить.
Старикозл сокрушённо покачал седой своей башкой, но в самом деле отступил во мрак. Скрылся из виду. Слава Гороху и присным его!
Крыса подрумянилась на огне, запахло едой. Костерок полыхнул ярче, и в дальнем углу, почти у самого выхода я приметила длинную покачнувшуюся тень.
— Эй, вассал! — крикнула я. — Жрать хочешь?
Так мы с ним познакомились, с Мерлином. Он оказался безобидным. То есть, больным, конечно, на всю голову, но безобидным. Он рассказывал мне сказки: про драконов и королей, про рыцарей и принцев, про принцесс, которых в раннем детстве по политическим причинам отдавали на воспитание в бедные семьи, а после, по прошествии времени мудрые волшебники отправлялись на поиски, чтобы вернуть их на трон.
Мы провели под мостом три дня, а потом он взял меня сюда, на площадь — чтобы показать ангелов и научить разговаривать с ними. Я, конечно, не поверила ни единому словечку — про ангелов-то, но на площадь пошла, потому что там дают кукольные представления. Приезжает сам Коппер-Глоппер со свитой и балаганом, дети собираются на спектакли его со всей округи. Как-то раньше побаивалась я туда идти — в одиночку, а с Мерлином пошла.
Он сперва всё заливал про этих дурацких ангелов, и у него выходило, что делать им больше нечего, только играть в прятки и догонялки. Вроде как они только тем и заняты с утра до вечера, что забавляются, играя в людей и зверушек, не брезгуют даже сортирами и кухнями для своих игрищ. Будто бы один легко может стать поварёшкой, а другой — кастрюлькой, и пока помешивают их супчик, они — сами понимаете — шлопель-топель, бумца-бумца, шуры-муры друг с дружкой.
Старик помешан на этом деле — дураку понятно.
Ангелы — они не такие. Ангелы — печальные и строгие, они стоят в церквях и держат потолок, чтобы не упал.
Печальные они потому, что потолок довольно тяжёлый. А строгие — чтобы никто не подходил, чтобы не мешали держать.
Я точно знаю: бабка рассказывала, а бабка моя врать не любила. Она — как померла — сама стала ангелом, я приходила на неё смотреть каждое утро, пока священник не погнал в шею. Бабка моя стояла в дальнем углу, подпирая балкон, откуда поют по праздникам и воскресеньям.
Хорошее место. Её не видно, ей видно всех. Напротив неё устроился дед — тоже ангел. Он был солдатом, а когда его убили, стал ангелом, так она мне рассказывала. Мы с ней ходили смотреть — пока она жива была. «Видишь, — говорила она, — вот он, стоит, мой суженый. Я его живьём один только денёк знала. С тех пор прихожу поговорить с ним, попросить чего или помолиться. Всё для меня делает. Вчера просила дров, он сразу прислал с оказией.
Безотказный. Вот помру, стану рядом, и ты сможешь приходить ко мне».
Что священник меня погонит, она, конечно, знать тогда не могла.
Наверное, когда им надоедает стоять так вот, когда в церкви нет никого или когда никто не смотрит, они вылетают на воздух — поиграть друг с дружкой. Может быть, они прилетают в людские дома и балуются как дети, а после находят кого-нибудь вроде меня или старого Мерлина и забавляются, представляя себя нами, погружаясь всё глубже и глубже в наши жизни, в нашу память. И тогда они забывают на время, что они — ангелы, но потом всегда вспоминают, и спешат дальше, ведь им нужно успеть побыть всеми, кто есть: людьми и зверушками, метёлками и совками для мусора, птицами и песнями, — пока не ударил вечерний колокол, пока прихожане не вернулись под эти своды, пока не пришло время покоя и вечерней молитвы.
