— Ну смотрите. Если что — доложу фельдшеру Белову или самому командиру отряда. И учтите: я без них могу сама приказать и отстранить вас от задания.
— Ну уж вот этого, Шура, делать не надо, — просительно сказал Петр и умоляюще заглянул девушке в глаза.
Она уже знала, что он не переменит своего решения, уйдет с товарищами, и неохотно согласилась, но тут же повелительным тоном сказала:
— Ладно. Идите, товарищ Корнилов. Но только сначала — в санчасть. На перевязку.
— Это можно. Хотя и ни к чему. Вы же ведь вчера перевязывали.
— Вот что, товарищ Корнилов, попрошу без разговоров. Сейчас же в санчасть, — строго сказала Шура. Нахмурившись, она словно обожгла Петра взглядом, вскинула голову и быстро вышла из землянки.
Партизаны какое-то время молчали, пряча усмешку.
— Ну, Петр, неважные твои дела, — с ехидцей заметил пулеметчик Николай Аверкин и подмигнул командиру взвода Баутину. — Еще один командир у нас появился. Теперь только успевай да поворачивайся выполнять приказания.
— Будь я на его месте — всю жизнь бы выполнял приказания Шуры. Ведь это же одно удовольствие слушать ее, — поддержал шутливый разговор Фасуддинов. — Это понять, прочувствовать надо… Девушка-то какая! — Счастливый ты, Петр, — шумно вздохнул Фасуддинов.
— С чего ты взял? — поинтересовался Петр.
— Неравнодушна Шура к тебе. Аль не замечаешь? Она ведь прямо вся светится, когда тебя встретит. А ты ноль внимания.
Петр видел, что Шура как-то по-особому внимательна к нему и похоже, что неравнодушна. И думая о девушке, он откровенно побаивался, что вдруг нечаянным словом заденет ее гордость и самолюбие; бравадой и шуткой пытался скрыть свое чувство. И сейчас, чтобы товарищи не догадались о его истинном отношении к девушке, Петр постарался уйти от ненужного разговора, с видимым безразличием ответил Фасуддинову:
— Выдумываешь ты все, фантазер. — Петр встал, накинул полушубок. — Тебе бы только позубоскалить. На месте Шуры Чу-вашовой любая медсестра поступила бы так же.
Землянка, где располагалась санчасть, была разделена на два помещения: одно, побольше, для лежачих больных, в другом находилась перевязочная. Петр вскинул ладонь к шапке с алой ленточкой наискосок и по обыкновению шутливо доложил:
— Товарищ медсестра, боец Корнилов по вашему приказанию прибыл.
Шура обиженно посмотрела на него, молча кивнула головой на табуретку.
Петр повесил полушубок на гвоздик у входа, сел и засучил левый рукав гимнастерки. Шура сняла бинт, ощупала тонкими холодными пальцами руку.
— Вам бы отлежаться недельку, и быстрее бы зажило. А вдруг начнется какое-нибудь осложнение? Что я тогда с вами делать буду?
— Не обращайте внимания, Шура, — примирительным тоном сказал Петр. — Ведь это же пустяк. Видите, затягивается? До свадьбы заживет.
— До свадьбы не до свадьбы… А мне надо, чтобы рана у вас зажила раньше. Если бы вы выполняли все мои указания, у вас давно бы было все в порядке.
— Да я же себя хорошо чувствую, Шура.
— Я-то вижу. Бинт вон промок. Когда рана кровоточила?
— Вчера вечером.
— Надо было сразу ко мне прийти, — недовольная больше собой, чем упрямством Петра, сказала Шура.
Она осторожно промыла рану, помазала вокруг йодом, наложила повязку.
— Так не туго? — спросила Шура, завязывая бинт.
— Нет.
Она помогла надеть ему полушубок, и когда Петр застегивался, заметила, что под воротником нет пуговицы.
— Подождите минутку, — сказала Шура. — Я сейчас пришью.
— Не надо, — тихо произнес Петр. — Я сам.
— Не спорьте. Вам несподручно, а я мигом.
С какой-то необычной торопливостью, словно Петр не дождется, уйдет, она развязала свой вещмешок, вынула из коробочки иголку с ниткой. Такой порывистой он видел Шуру впервые. И пока она была занята пуговицей, Петр с волнением и растерянностью глядел на румяное ее лицо, светлые волосы, выбившиеся из-под белой косынки.
Смущаясь его пристального взгляда, Шура тихо спросила:
— Ты чего на меня так смотришь?
— Какое лицо у тебя… Я раньше не замечал.
— Какое?
— Красивое.
— Не выдумывай, — хмуря брови, ответила Шура.
Петр взял руки девушки в свои ладони.
— Правда. Как душа твоя…
Шура опустила голову, но рук своих не отняла.
— Идите! Вы свободны, боец Корнилов.
Широко улыбаясь, Петр выпалил:
— Спасибо за службу, доктор. Здорово вы перевязки делаете, — и добавил: — Руки у вас золотые. За пуговицу тоже спасибо.
— Иди, — Шура махнула рукой. Счастливыми глазами смотрела она на Петра. — Будь осторожней там. Ты нужен здесь. Я буду ждать…
— Тогда я постараюсь поскорей вернуться, — ответил Петр и лукаво улыбнулся. — Чтобы вовремя сделать перевязку…
Когда хлопнула за Петром дверь, Шура, словно обессилев, присела на табуретку, откинулась к бревенчатой стене землянки, закрыла глаза и выдохнула слова, которые хотела и не могла сказать Петру:
— Милый. Обязательно вернись…
Второй раз в Вышегоры гитлеровцы заявились лишь в феврале. Они приехали на двух фурах с высокими колесами. Солдаты согнали жителей в центр деревни, и рыжеусый фельдфебель объявил, что по приказу германского командования он будет проводить реквизицию продовольствия и теплых вещей для армии фюрера.
Солдаты разбились на группы: одни направились к колхозным амбарам, другие забегали по избам, принялись выгребать запасы у колхозников.
Фельдфебель сходил на конюшню, приказал конюху Макару запрячь трех лошадей в сани.
И когда гитлеровцы прошлись по деревне из конца в конец, все пять подвод были загружены реквизированным добром.
Все это произошло довольно быстро, и жители опомнились, когда обоз скрылся за околицей.
Хромой сторож Макар запыхался, пока доковылял до дома Корниловых. Вызвав из избы Сережкину мать, он сказал:
— Дело есть, Никаноровна. Послать надо Сергуньку к одному человеку.
— Не пущу. Не проси, Макар, не пущу, — всполошилась Екатерина Никаноровна.
— Да не за себя прошу, мать, не за свое добро. За общественное. Они вон коней колхозных увели.
Сережка выбежал на крыльцо и вопросительно посмотрел на конюха.
— Чувствуешь, мать, какой он у тебя смышленый, шустрый?
— То-то и оно… К тому же бедовый. Вот и боюсь отпускать.
— Никаноровна! Да это же совсем недалеко. Отпусти. Очень прошу тебя. Я лошадь ему дам.
— Далеко ли скакать-то? — спросил Сережка.
— На кордон. Леснику скажешь, мол, колхозное добро пограбили и обозом в пять подвод двинулись на Выселки, в сторону Оленино. Немцев всего пятнадцать, у всех карабины, а у фельдфебеля автомат. Понял?
— Еще как понял-то! — отозвался Сережка и покосился на мать.
Макар, глядя прямо в глаза Никаноровне, тихо, настойчиво сказал:
— Отпусти его, мать! Ведь если бы у меня был свой — я бы его послал.
Мать отвернулась и глухо проговорила:
— Иди. Только ты поосторожней, сынок.
— А то я не знаю! — ответил Сережка. — Я мигом.
Макар уже подготовил лошадь. Она стояла под навесом, жевала сено. Сережка с помощью конюха взгромоздился на нее и выехал со двора.
Дорога от большака к лесу переметена, по ней не поскачешь. Но в лесу, где всегда потише, лошадка перешла на рысь, и Сережка сразу почувствовал, как морозные струйки потекли за ворот шубейки, стали зябнуть щеки и коленки.
Мальчик очень обрадовался, когда за молодым ельником открылась широкая поляна, а на опушке — знакомый дом лесника.
Сережка спрыгнул с лошади, привязал ее к крыльцу. В сенцах Сережку встретил лесник. Он удивленно развел руками, насупленно буркнул:
— Откуда это ты, парень, примчался?
— Из деревни, — ответил Сережка.
— Кто послал? — настороженно оглядывая мальчика, спросил лесник.
— Конюх наш, дядя Макар, прислал. Скачи, говорит, Сергунька, и передай: немцы, мол, колхозное добро вывозят, у деревенских тоже все забрали. Целых пять подвод нагрузили.
— В какую сторону направились?
— На Выселки, по большаку.
— Значит, через лес поедут. Много их?
— Пятнадцать солдат с карабинами. А один с автоматом.
— А ты чей будешь?
— Корнилов я, Сережка. Мы с братом Петькой до войны к вам однажды заходили воды напиться. Помните? По грибы ходили. А вы нас еще молоком тогда поили.
— Не припомню что-то.
— Ну как же так, дядя Ефим? Вы тогда еще про папаньку моего расспрашивали и привет ему наказывали передать. Вы же его хорошо знали.
— А где же отец-то теперь твой?
— Воюет. На фронт его взяли. Да вы сами должны хорошо знать про то. Помните, когда приехал к нам в Вышегоры военком и призвал людей на войну, вы тоже провожали их из деревни до самого Белого. Я еще помню, как вы целый мешочек табаку дали мужикам на дорогу.
