Она мне разбивает сердце, совсем как Х. и все мои женщины разбивали мне сердце (лишь глядя на нее) – вот почему женщины для меня непрактичны – Теперь, пока говорю я эти великие суровости, она поворачивается и смотрит на уходящего флотского офицера с неприкрытым кокетливым интересом, но тот не откликнулся, лишь взмахнул шинелью своей, как Аннаполисом или же саваном и вышел, а она все равно смотрела, словно б ради любых девушек, наблюдающих, как она в мужика врубается, словно бы она была в ШЖВС[10], либо шуточки отпускала о нехватке «наличных» мужчин, покуда все время хорошие мужчины, вроде меня, подглядывают себе в души вот так вот втихаря ха ха – Напротив нее сидит уродина; моей девушке скучно, она отводит взгляд, отвлеченно оправляет себе прическу – В носе у ней есть интересная маленькая кривизна, подчеркивающая пухлый кончик грушевидных ее скул и общую индейскую меланхолию или семитскую женскость – пальцы ее длинны, длинны и крайне тонки и ломки, и я спорить готов, холодны – теплое сердце, тут никаких сомнений – Вот, закончив, она прохлаждается далее, озираясь, встряхивает головой посмотреть, кашляет, трогает себя за подбородок, витает, словно б на хую и так же, как на солнышке охорашивается – с маленьким алчным птичьим вниманьем ко всему, к особым женско-понимаемым вещам – однако вдруг ни с того ни с сего утопает в печали, глядя в зеркало, на себя и также просто в пространство – но вот опомнилась, мечется головою кругом разглядеть людей, пары, женщин и мужчин (всегда интересуется исключительно мужскою повадкой с большим пальто и гордостью в ветреном входе и женским принятием этого, и шиком этого в кафетерии с птичьими достоинствами и знаньями и своими собственными прихорашиваньями, пока мужчина с самодовольною улыбкой грезит в собственной своей грезе о себе) и далее она осознает в этот самый миг глянец слоновокостного латекса столешницы с ее бессчетными микроскопическими царапинками, но на самом деле она думает о том, чего мне никогда не узнать, поскольку я был в Соборе, пока то, о чем она думает, вероятно, имело место. Для девушки она задерживается надолго – ждет? – замерзла? – грустно, одиноко? – Я не могу ей помочь, я обречен на эти вселенские бдительности – и блядь-другую – С опущенною головою невыразимая чистота видна у нее на лице, как у юной Принцессы Маргарет Роуз, и красота, раскосоглазая юная девичья красота со свежестью щек и вверх-устремляющих розо-сияющих уст – она читает библиотечную книгу! и вздыхает! – свежесть, что сходит с губ ее, непорочно сжимается и аурой расходится от нежности ее шеи под самым ухом от хрупкого белого ломкого восприимчивого прохладного чела, кое никогда не познает диких потов, лишь прохладные бусины радости – читая, она ласкает складочки, что сбегают с ее носа ко рту по каждой стороне, вдвойне примененными кончиками пальцев, и она по-настоящему врубается в свое лицо и красоту так же, как и я – переворачивает страницы мизинцем, таким длинным, смехотворно отставленным – книга из «Современной библиотеки»! – следовательно, она, вероятно, не тупая машинисточка с книгой-месяца, а, может, хиповая юная интеллектуалка из Бруклина, ждет, пока ее не подберет Терри Гиббз и не отвезет в «Птичий край». Она б растаяла передо мной через две минуты, я могу это определить, глядя на нее. Вот к ней подсаживается большая кошмарная еврейская пара средних лет – как вторгшиеся аммониты. Вот она пошла – красиво, с простотою. Мне больше не хочется плакать и умирать, рвать себя от того, что я вижу, как она уходит, потому что все вот так вот уходит от меня – девушки, виденья, что угодно, просто точно так же и навсегда, и я принимаю потерянность навечно.
Мне принадлежит всё, потому что я беден.
У меня rêves[11], на кровати на крыльце многоквартирного третьего этажа, и в любой миг могу я перевернуться, погубить равновесие изъеденного крыльца и рухнуть вниз со всей конструкцией, либо перевернуться и выпасть из постели сквозь чахлые поручни – Это крыльцо меня убивает – оно как Муди-стрит над крыльцом «Текстильной столовки» – Многоквартирка, О горе, посреди лесов с Филиппиновойнами, а также «Дрейкэтом» – Майк и Жаннетт, и Рита по преимуществу там – Я болею, оттого и постель, как у Маргарет Коул в сне болею-на-крыльце-но-сперва-история – леса эти зелены и принадлежат той вверх-внизной холмистой чахлой деревеньке у озер, что напоминает холм «Хорэса Манна» и п/х «Дорчестер» у его подножья.
А днем ранее невероятно волнующий совершенный сон – Мне велели отыскать путь обратно к Кингзбриджской Больнице – начал с (из того же призрачного Потакетвилля две недели назад вымахали небоскребы Лоуэлл-центра) горы Вернон или Крофорд-стрит, на холмистой части, что ведет к соснам подобья «Северного Лоуэлла» – и Дорога стала одной из тех новехоньких намасленных песчаных дорог, что идут мимо всяких мест, холмов, где я немного грезо-скользил, а в действительности три года назад по-настоящему-катался на колесах – сквозь такие леса, мимо едет несколько «американских» машин, прямиком ведя к Больнице, где стены, двери (то же место три недели назад разбомблено артиллерией) и то же место, где пациенты перешучивались со мною в большой палате всякими затейливыми шуточками и креслами-каталками, вихревыми ваннами (и тот сон про артиллерию, мы начали в больнице, но переместились кпереди, в ночь, Макартур, бум, вражеская земля и город, но вернулись). Эта «Гарднерова» песчаная дорога идет среди лесов, где (возле песчаной отмели) моя Ма и я когда-то переехали в многоквартирник и на хилое крыльцо, похожее на Майково – среди лесов, где также есть холмы, что начинаются в Нагорьях Бладуорта и идут до самых до громаднейших горок Гардинера, Мэн, через закаты и Севера, что длятся еще дальше до Гренландии водоразборных колонок, через каналы, а канал это то, что Фортье и мы дома в Гершоме, но также и в Сэйлеме сплавляли в Бостон, призрачный канал, отнюдь не скучный, да и как бы то ни было большой дом, вроде цоколя Лоуэллской средней школы, Сэйлемского цоколя, квартир театра «Парамаунт» (на Таймз-сквер), такой обширный и солнечный, и единственная большая с высоким потолком богатая стеклянистая-на-полу громадная комната на одного, с которой приходилось мириться Коди в сне прошлой ночью перед нашим с ним рандеву с сенсуалистами, у которых были девушки, трава, и из мексиканской квартиры (Медельин) та скатерть (та пушистая мягкая постель и мягкий стол, что за радость их припоминать! черт! —).
Этот филиппинский лес вокруг дома Майка тот же самый, что и во сне с большим двором «Хорэса Манна», и он в точности как участок Больницы, бледно-зеленый, предвечерне зеленый (Ах тот расслабон у Кингзбриджа! вот и говорите о своих Туро и Камарильо), сон об усадьбе на западном берегу Майк-вперед реки Хадсон, деревьях Версаля – в котором был Герцог Грингас, а потом настоящие перемещения пехоты, а однажды росчисть в джунглях со снайперами и соломой – Филиппины сиречь Майковы леса, я думаю, на другом уровне, чем леса Озерного вида Чета Васки, также Северные Сентрал-Сити, и, может, даже пологие холмы Айовая с легавыми и стволами, и связаны с другой частью западного берега Хадсона в краснокирпичье – Больничные вихревые шуточки, как приколы жестокой иглы садистских врачей в Японской войне и фактически в самой Японии, когда в темных сумерках я увидел того япского мальчишку в холодной лондонской шляпе – О обширные аркады того Лондона! с моим отцом! и ночи с ливерпулской бандой. Тони Беро был с Герцогом Грингасом.
Сенсуалистами были Ричмен и тот парень с Гленнона, возле которого я жил, где имели место поджоги матрасов, 40-я улица за большой высокой Таймз-сквер, где я всегда отыскиваю себе зрелище на блескучем углу яблочных пирожков, зрелище внутри и всегда Бруклинское (с высоким обалденным балконом), я его достигаю посредством Линноликого бурокирпичника, оставляя за собой печальные горести Нэшуа, где мой отец либо одноног, либо сам Луиз в усеченном доме, и Нэшуа как Эсбёри-Парк и городки Нин и Пола на Юге (из-за одной Главной улицы), где недавно у меня был роман с девушкой и выдал грабли в костровую ночь – страна эта безымянно уходит назад через северолеса Васки и Кинга, и зубчатого Колорадо, наверное, можно было бы сказать той чертовой трагической темной водоразборной колонке у подножья холма, где чистят картошку, О Раб!
И Бетезда, ранняя ночь, что я провел, думая о своей СУДЬБЕ, до чего невозможно мне умереть (с утратою, то есть), из-за навигацких карт, надо-сделатей, ВЕРХОВНОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, а снаружи еще и дождь; было первое, не второе отделение, когда позволил себе думать в понятьях судьбы, очевидно, потому, что вскоре я выписывался и возвращался на торговый флот – осознавая Мэриленд, мэрилендский лес в ночи, дождь по Глухомани, зашел в ванную покурить и подумать, ровно как недавно в Кингзбридже ходил срать и размышлять – Стало быть, позже я стал осознавать сморщенные сигаретные пачки и Артура Годфри на солнечном крыльце (кое было раньше чокнутей сосновым люком), словно действительно зависший пациент, покуда парень не сказал: «Петушья погода» чтоб поменять мне представленья – что в Нэшуа или Кингстоне Главная улица, маломальчики Америки врубаются в городки, проще некуда, у Лоуэлла есть районы, боро у Нью-Йорка.
