Катрин улыбнулась, и Изидор еще нежнее пожал руку девушки.
Увы! Это пожатие острыми шипами вонзилось в сердце Питу.
– Так у вас новости из Парижа? – спросила она.
– Да.
– Ну что ж! У меня тоже, – сказал она с улыбкой. – Разве вы давеча не говорили, что если с двумя людьми, которые любят друг друга, случается нечто подобное, это называется симпатией?
– Верно. А каким образом вы получили вести, моя прекрасная Катрин?
– Через Питу.
– Что это за зверь – Питу? – спросил молодой дворянин с непринужденным и игривым видом, от чего краска, разлившаяся по щекам Питу, приобрела малиновый оттенок.
– Но вы же прекрасно знаете: Питу – тот бедный мальчик, которого мой отец взял на ферму и который как-то в воскресенье провожал меня на танцы.
– Ах, да! – сказал дворянин, – тот, у которого коленки как узлы на салфетке?
Катрин засмеялась. Питу почувствовал унижение, отчаяние. Он приподнялся на руках, посмотрел на свои мосластые ноги, потом со вздохом снова упал ничком.
– Ладно уж, – сказала Катрин, – не будьте чересчур строги к бедному Питу. Знаете, что он мне сегодня предлагал?
– Нет, расскажите же мне, моя красавица.
– Он хотел проводить меня в Ла Ферте-Милон.
– А вы туда и не собирались?
– Нет, ведь я же знала, что вы меня ждете здесь; меж тем как на самом деле это мне чуть не пришлось вас ждать.
– Ах! Знаете ли вы, что вы только что произнесли королевские слова, Катрин?
– Правда? Я и не подозревала.
– Зачем же вы отказались от предложения этого храброго рыцаря, он бы нас славно позабавил.
– Пожалуй, даже слишком славно, – со смехом ответила Катрин.
– Вы правы, Катрин, – сказал Изидор, глядя на прекрасную фермершу глазами, в которых светилась любовь.
И он спрятал зардевшееся лицо девушки у себя на груди.
Питу закрыл глаза, чтобы не видеть, но он забыл заткнуть уши, чтобы не слышать; звук поцелуя достиг его слуха.
Питу в отчаянии стал рвать на себе волосы, как делает зачумленный на картине Гро, изображающей Бонапарта, посещающего больных чумой в Яффе.
Когда Питу пришел в себя, он увидел, что молодые люди пустили лошадей шагом и медленно удаляются.
Последними словами, которые услышал Питу, были слова Катрин:
– Да, вы правы, господин Изидор, погуляем часок; лошадь у меня быстрая, и я, нагоню этот час… Это доброе животное, – добавила она со смехом, – оно никому ничего не расскажет.
Все было кончено, видение померкло, в душе Питу воцарилась тьма, как воцарялась она и в природе; бедный малый рухнул в вересковые заросли и дал волю своему горю.
Ночная прохлада привела его в чувство.
Я не вернусь на ферму, решил он. Там меня ждут унижение и насмешки; я буду есть хлеб женщины, которая любит другого, и этот другой, как это ни обидно, красивее и богаче меня. Нет, мое место не в Писле, а в Арамоне, на моей родине, где люди, быть может, не заметят, что у меня колени, как узлы на салфетке.
Питу потер свои крепкие длинные ноги и зашагал в сторону Арамона, до которого, хотя Питу об этом и не подозревал, уже докатилась его слава, а также слава его каски и сабли, и где его ждало если не счастье, то по крайней мере достойное поприще.
Но, как известно, безоблачное счастье не является непременной принадлежностью смертных.
Глава 62.
ПИТУ-ОРАТОР
Однако, вернувшись в Виллер-Котре около десяти часов вечера, через шесть часов после того, как он ушел оттуда, и успев за это время совершить огромное путешествие, которое мы попытались описать, Питу, несмотря на охватившую его тоску, все-таки сообразил, что лучше ему остановиться на постоялом дворе «У дофина» и спать в кровати, нежели спать под открытым небом в лесу у подножия какого-либо бука или дуба.
Ибо о ночлеге в доме у кого-нибудь из арамонцев в половине одиннадцатого вечера нечего было и мечтать; все огни были погашены, все двери заперты на засовы еще полтора часа назад.
Итак, Питу остановился на постоялом дворе «У дофина», где за тридцать су получил превосходную кровать, четырехфунтовый каравай хлеба, кусок сыра и кружку сидра.
Питу был утомлен и влюблен, изнурен и несчастен; телесное боролось в нем с духовным; духовное поначалу одерживало верх, но в конце концов сдалось.
Иными словами, с одиннадцати часов вечера до двух часов пополуночи Питу стонал, вздыхал, ворочался в кровати, не в силах заснуть; но в два часа усталость взяла свое, сон сморил его, он закрыл глаза и открыл их только в семь утра.
В половине одиннадцатого вечера все в Арамоне спали, но в семь утра все в Виллер-Котре были уже на ногах.
Выходя с постоялого двора, Питу увидел, что его каска и сабля по-прежнему привлекают всеобщее внимание.
Пройдя сто шагов, он оказался в центре толпы.
Питу явно снискал в округе громкую славу.
Мало кому из путешественников так везет. Хотя солнце, как принято говорить, светит всем, далеко не все люди, возвращающиеся в свое отечество с желанием стать пророками, бывают обласканы его лучами.
Не у всякого есть такая сварливая и скупая до умопомрачения тетка, как тетушка Анжелика; не всякий Гармнтюа, способный съесть целого петуха с рисом, платежеспособен и в состоянии выложить экю правонаследникам жертвы.
Но что еще реже выпадает на долю этих возвращающихся в родные пенаты путешественников, чьи корни восходят к «Одиссее», – это возможность вернуться с каской на голове и с саблей на боку, особенно в тех случаях, когда остальной наряд не имеет ничего общего с мундиром.
Меж тем, внимание сограждан Питу привлекали в первую очередь его каска и сабля.
Итак, если не считать любовных огорчений, которые испытал Питу по возвращении, судьба, как мы видим, щедро вознаградила его и осыпала милостями.
Несколько жителей Виллер-Котре, которые накануне проводили Питу от двери аббата Фортье на улице Суассон до двери тетушки Анжелики в Пле, решили продолжить торжественный прием и проводить Питу из Виллер-Котре в Арамон.
Сказано – сделано, и видя это, жители Арамона также наконец оценили своего земляка по достоинству.
Впрочем, семя упало на благодатную почву. Первое появление Питу при всей своей краткости оставило след в умах: его каска и сабля запечатлелись в памяти тех, кому он явился в лучезарном нимбе.
Поэтому обитатели Арамона, которых Питу почтил вторичным возвращением, на что они уже и не надеялись, окружили его почетом, прося сложить свои военные доспехи и раскинуть шатер под четырьмя тополями, осенявшими деревенскую площадь, – одним словом, арамонцы молились на Питу, как в Фессалии молились Марсу в годовщину великих побед.
Питу тем быстрее дал себя уговорить, что это совпадало с его намерениями: он решил обосноваться в Арамоне. Итак, он соизволил поселиться в комнате, которую один местный патриот сдал ему вместе с обстановкой.
Обстановка эта состояла из дощатой кровати с соломенным тюфяком и матрацем, двух стульев, стола и кувшина для воды.
Все это хозяин оценил в шесть ливров в год – столько же стоили два петуха с рисом.
Когда хозяин и наниматель уговорились о цене, Питу вступил во владение этими апартаментами и угостил выпивкой тех, кто его сопровождал, и поскольку события ударили ему в голову не меньше, чем сидр, он, стоя на пороге своего нового жилища, произнес речь.
Речь Питу стала в Арамоне большим событием, вся деревня собралась у его дома.
Питу получил кое-какое образование, он умел складно говорить; он знал десяток слов, посредством которых в ту эпоху устроители народов, как их называл Гомер, побуждали к действию народные массы.
Конечно, Питу было далеко до г-на Лафайета, но и Арамону было неблизко до Парижа. Разумеется, в смысле духовном.
Питу начал с вступления, которое даже аббат Фортье при всей своей требовательности выслушал бы не без удовольствия.
– Граждане, – сказал он, – сограждане! Слово это сладостно произносить и я уже называл так других французов, ибо все французы братья; но здесь, мне кажется, я говорю его настоящим братьям, ибо в Арамоне, среди моих земляков, я чувствую себя в родной семье.
