Амелия по-прежнему самая очаровательная женщина своего возраста во всей Англии. Сам Бут частенько утверждает, что она и сегодня так же хороша, как прежде. Ничто не может сравниться с безоблачностью их существования. На днях Амелия призналась мне, что за последние десять лет не припомнит случая, когда бы ее муж был не в духе, а в ответ на мой намек, что это немудрено – ведь у него лучшая из жен, она сказала с улыбкой, что ей приходится быть такой, поскольку именно он сделал ее счастливейшей из женщин.
Из первой редакции книги пятой[396]
Глава 2, в которой речь идет о двух лекарях и всевозможных медицинских материях
Бут возвратился домой с тяжелым сердцем, но застал Амелию в таком состоянии, что она едва ли способна была его утешить. Бедняжка сама в это время не находила себе места: ребенок метался в лихорадке и в довершение всего присутствовавший при этом аптекарь так ее напугал, что она совсем потеряла голову. Он обрисовал положение малютки в самом мрачном свете и, убедив Амелию, что без врача здесь не обойтись, сам вызвался пойти за ним.
Бут не успел еще и слова сказать, как названный эскулап и неотступно следовавший за ним по пятам аптекарь, не замедлили появиться; оба они приблизились к постели, и первый тотчас взялся измерять пульс больной и проделал прочие необходимые в таких случаях манипуляции.
Затем доктор обстоятельно расспросил аптекаря, какие меры тот уже успел принять, и, выслушав отчет, вполне одобрил его действия. Потребовав перо и чернила, он в один присест исписал целую страницу названиями лекарств, после чего, получив гинею, удалился в сопровождении все того же аптекаря.
Всю эту ночь Амелия и Бут провели у постели девочки, которая чувствовала себя, пожалуй, даже хуже прежнего. Наведавшаяся утром миссис Эллисон застала ребенка в горячечном жару и бреду, а мать – на грани полного отчаяния, так как болезнь не только не отступала перед совместными усилиями аптекаря и доктора, но, казалось, напротив, бросала вызов их могуществу, воплощенному в устрашающем наборе пузырьков и склянок, выстроившихся в боевом порядке по всей комнате.
Видя смятение и отчаяние Амелии, миссис Эллисон пыталась хоть как-то утешить ее и внушить ей надежду на выздоровление ребенка.
– Верьте слову, сударыня, – твердила она, – я сама была свидетельницей тому, как девочку примерно того же возраста, что и ваша, которая чувствовала себя, по-моему, намного хуже, один знакомый мне доктор за несколько дней поставил на ноги. Скажу вам больше, мне известно еще несколько случаев, когда он вылечил очень тяжелую лихорадку, так что, если бы вы препоручили дочурку его заботам, я готова поклясться, все обошлось бы как нельзя лучше.
– Боже милосердный! – воскликнула Амелия. – Почему же, сударыня, вы сразу не сказали мне о нем? Ведь сама я ни одного лекаря в Лондоне не знаю и понятия не имею, кого привел мне аптекарь.
– Вы же сами понимаете, сударыня, – воскликнула миссис Эллисон, – какое это деликатное дело – рекомендовать врача; а что касается моего доктора, так ведь и о нем немало людей отзывается скверно. Но вот то, что он избавил меня от лихорадки дважды и, насколько мне известно, вылечил еще несколько человек, так это святая правда; а насчет того, что его пациенты будто бы умирали, так мне, например, известен лишь один такой случай; однако доктора и аптекари все как один его поносят, и потому, дорогая сударыня, поневоле поостережешься его рекомендовать.
Бут спросил, как же этого врача зовут, и, едва он услыхал его имя, как сразу попросил жену немедленно послать за ним, объяснив, что он сам слыхал в таверне, как один офицер, на мнение которого можно положиться, превозносил этого врача до небес. Амелия, разумеется, не стала противиться и за врачом тотчас же послали.[397]
Но прежде чем гонец вернулся вновь, появился первый, которого, как и прежде, сопровождал аптекарь.
Доктор снова осмотрел больную и проверил у нее пульс и, когда Амелия спросила, есть ли хоть какая-нибудь надежда, покачал головой, и произнес:
– Скажу вам, сударыня, только одно: положение крайне опасное и нельзя терять ни минуты. Если нарывные пластыри, которые я ей сейчас пропишу, не помогут, то, боюсь, что мы в таком случае бессильны.
– Не считаете ли вы, сударь – осведомился аптекарь, – что следует повторить порошки и микстуру?
– А сколько раз в день они назначены, – вопросил доктор.
– Только tertia quaq. hora[398] – ответствовал аптекарь.
– Пусть принимает их каждый час, во что бы то ни стало, – вскричал доктор, – и… постойте-ка, дайте мне перо и чернила.
– Если вы находите, что жизнь ребенка в опасности, – вмешался Бут, – не позволите ли вы нам в таком случае призвать на помощь еще какого-нибудь врача… моя жена, к слову сказать…
– Что за вопрос! – ответил врач. – Именно этого я и хотел бы. Постойте-ка, мистер Арсеник, как вы думаете, кого бы нам пригласить?
– Что вы скажете насчет доктора Доузвелла? – осведомился аптекарь.
– Ничего не может быть лучше, – воскликнул доктор.
– Я, разумеется, не имею ничего против этого джентльмена, – вставил Бут, – однако моей жене порекомендовали другого, – и тут он назвал имя врача, за которым незадолго перед тем послали.
– Кого, сударь? – переспросил доктор, бросив перо, и, когда Бут повторил имя Томпсона, поспешно отрезал: – Прошу прощения, сударь, но я не стану с ним встречаться.
– Отчего же, сударь? – недоуменно спросил Бут.
– Я не желаю с ним встречаться, – повторил доктор. – С какой стати мне иметь дело с человеком, претендующим на то, что он знает больше, нежели весь медицинский факультет в Лондоне, готовым ниспровергнуть всю систему лечения, которая так прекрасно обоснована и от которой ни один врач не осмеливается отступить?
– В самом деле, сударь, – вскричал аптекарь, – прошу прощения, но вы и не представляете себе, на какой шаг вы решаетесь! Ведь он убивает каждого, к кому только приближается.
– А вот я, например, – заговорила миссис Эллисон, – лечилась у него дважды и, как видите, еще жива.
– В таком случае, сударыня, считайте, что вам очень повезло, – возразил аптекарь, – потому что он убивает каждого, к кому приближается.
– И скажу вам больше, я насчитаю добрую дюжину своих знакомых, которых он тоже вылечил, – продолжала миссис Эллисон.
– Возможно, возможно, сударыня, – воскликнул Арсеник, – и при всем том он убивает каждого…, да зачем далеко ходить за примером, сударыня, разве вы не слыхали о мистере… мистере, как его?… Вот только не могу припомнить его имя, хотя это был человек очень даже известный в свете; впрочем, каждый хорошо знает, кого я имею в виду.
– Разумеется, каждый должен знать, кого вы имеете в виду, – ответила миссис Эллисон, – поскольку мне известен только единственный такой случай, да и тот произошел много лет тому назад.
Этот спор еще продолжался, когда врач, о котором шла речь, вошел в комнату. Будучи человеком чрезвычайно благовоспитанным и доброжелательным, он весьма учтиво обратился к своему собрату по профессии, который ответил ему далеко не столь любезно. Тем не менее, он осе же согласился проводить вновь пришедшего к постели больной и высказать, по горячему настоянию Бута, свое мнение.
Последовавшая затем дискуссия между двумя врачами была бы непонятна любому постороннему, кроме, по-видимому, членов медицинской корпорации, да и им едва ли показалась бы столь уж занимательной. Рекомендации офицера и миссис Эллисон очень расположили Бута в пользу второго врача, да и его суждения о болезни девочки показались Буту более толковыми. А посему Бут объявил, что будет следовать предписаниям второго, после чего первый эскулап принужден был вместе со своим неизменным подручным – аптекарем' покинуть свои позиции и предоставить больную в полное распоряжение соперника.
Первым делом новый доктор распорядился (употребляя его выражение) уничтожить весь этот медицинский склад. И в соответствии с его распоряжением все порошки и микстуры тотчас же исчезли, ибо, как он выразился, существует куда более легкий и прямой способ препроводить всю эту дрянь на помойку, нежели пропуская ее сперва через человеческий организм. Затем он велел отворить ребенку кровь, поставить ему клистир, дать жаропонижающее лекарство и, короче говоря (дабы не слишком задерживаться на столь малоприятной части нашей истории), в три дня излечил маленькую пациентку от ее недуга к большому удовлетворению миссис Эллисон и безмерной радости Амелии.
Кое-кому из читателей, возможно, покажется, что без этой главы можно было бы легко обойтись, но хотя ее и нельзя счесть чересчур занимательной, она, по крайней мере, даст нашим потомкам некоторое представление о нынешнем состоянии медицины.
А.Г. Ингер. «Последний роман Генри Филдинга»
«Амелия» (1751) – четвертый роман Генри Филдинга (1707–1754), четвертый и последний; однако, приступая к нему, писатель едва ли мог предположить, что жизнь его близится к финалу.[399] Он принялся за него в зените писательской популярности после необычайного успеха своего лучшего романа «История Тома Джонса, найденыша» и написал менее чем за два года. Когда именно он начал работу над «Амелией», в точности неизвестно,[400] и здесь отсчет времени приходится вести от даты выхода предыдущего романа – февраля 1749 г. и до публикации последнего – 19 декабря 1751 г. (пусть читателя не смущает другая дата на титульном листе первого издания романа – 1752 г., такова была тогдашняя издательская практика: если книга не выходила до ноября, то на титульном листе указывался следующий год). Что ж, по тем временам два года на роман – не так уж и мало, хотя в нем 32 печатных листа и к нему вполне можно отнести слова A.C. Пушкина, сказанные им в поэме «Граф Нулин»: «роман классический, старинный, отменно длинный, длинный, длинный нравоучительный и чинный»; неутомимый Дефо, например, выпускал свои романы один за другим и в более короткие сроки. Но тут нам следует принять во внимание или, как выражались в те времена, принять в соображение, что одновременно Филдингом были написаны другие произведения, правда, уже не художественные, а юридические и социальные: «Напутствие Большому суду присяжных»,[401] а вслед за ним появилась другая более капитальная публикация, развивавшая идеи предыдущей и вызвавшая немалый общественный резонанс —»Исследование о причинах недавнего роста грабежей…».[402] Писал ли он эти памфлеты параллельно с «Амелией» или прерывал ради них на время работу над романом, сказать с полной определенностью нельзя, отметим лишь, что объем этих публикаций составлял в совокупности еще около 15 печатных листов и, следовательно, творческая активность Филдинга в последние годы его жизни никак не убывала, но, напротив, оставалась столь же напряженной и даже более разнообразной.[403]
