ночи, восходит во мраке и озаряет спящий мир. Этот образ очень подходит нашему повелителю.
– Как это правильно! Владыка воистину подобен светилу, рассеивающему тьму и мрак! – воскликнул Луллу-Миталиб, явно жалея, что этих слов не слышит сам повелитель.
– Можно ещё набросить на листья несколько капель росы, – добавил Феспей. – Тогда получится имя царя.
– Решено, – хлопнула в ладоши Нира и, на мгновение задумавшись, продекламировала:
Ночь опустилась на мир, но во тьме, посланцем надежды,
Ярко горит меж ветвей молодая луна.
‒ Благодарю за совет, воин, месяц – прекрасная деталь, её и не хватало всей картине.
Записав стих на восковой дощечке, она взяла кисть и принялась широкими мазками наносить на светлый кипарис розовую основу фона.
– Для меня радость услужить прекраснейшей из прекрасных и достойнейших из достойных, – Луллу-Миталиб учтиво склонился. – Прости, госпожа, я должен идти. Беседа с тобой – величайшая услада, но обязанности превыше удовольствий.
– Иди, любезный Луллу-Миталиб. Пока ты хранишь наш покой, я знаю, что нахожусь в безопасности.
С десяток подобного рода любезностей, и стражник, откланявшись, возвратился на свой пост. Прошло около четверти часа, когда к воротам приблизилась худенькая служанка, с головой закутаная в светло-серый пеплос. Из-под спадающего на лоб края одеждя поблёскивали огромные тёмные глаза.
– Что, госпожа прогневалась? – спросил Луллу-Миталиб, весело подмигивая девушке.
– Госпожа велела принести ещё краски. Вот.
На протянутую ладонь сотника легла глиняная табличка с печатью.
– У мастера Бакула сегодня тяжёлый день, – рассмеялся Луллу-Миталиб, даже не взглянув на пропуск. – Проходи, только сперва открой лицо и скажи, как тебя зовут. Нужно удостовериться, что тебе разрешено выйти.
– Евтима, господин, – ответила девушка, откидывая край пеплоса с головы. – Я служанка госпожи Ниры.
– Евтима... – задумчиво протянул Луллу-Миталиб, проглядывая глиняные таблички, поданые другим стражником. – Хорошо, ты можешь идти, но прежде уплати царский налог.
– Какой налог?
– Поцелуй за каждый зубец на привратной башне, – с самым серьёзным видом ответил сотник.
– Господин, я не могу... – смешалась девушка, казалось, она вот-вот заплачет.
– Я шучу, – рассмеялся Луллу-Миталиб. – Но если всё-таки захочешь уплатить налог, можем это обсудить – часика через два, когда меня сменят. Ручаюсь, тебе понравится.
Что-то пискнув, Евтима, едва ли не бегом, бросилась к выходу. Проводив девушку взглядом, довольный своим остроумием Луллу-Миталиб собрался было продолжить беседу с привратником, но стоило ему обернуться, как его взору предстал эйнемский поэт Феспей.
– Тоже поручение госпожи? – Луллу-Миталиб кивнул поэту, точно старому знакомому.
– Почти, – в тон ему ответил Феспей. – Темнеет, а на улицах опасно, должен же кто-то сопровождать беззащитную девушку.
– Говорят, шестнадцатилетняя дева может пройти дворцовую часть из конца в конец, в полночь, держа в руках мешок золота.
– Ты знаешь, – Феспей подмигнул, – если говорить прямо, красок у Ниры вполне достаточно. Да и служанок ей хватает, никто не заметит, если одна пропадёт до утра.
– Конечно, – рассмеялся Луллу-Миталиб. – Истинно так: служанок у госпожи предостаточно. Проходи, желаю хорошо повеселиться. Как там у вас говорят: благослови Аэлин, а уж Сагвенис не подведёт.
– Аэллейн ном, Саэгвенн ном, – усмехнулся поэт. – Да и Мелия, сладкогласая, среброзвонная своего слугу не оставит.
По-приятельски распрощавшись с Луллу-Миталибом, Феспей, насвистывая что-то легкомысленное, вышел из дворца на обрамлённую пальмами и сикоморами площадь.
Начало последнего летнего месяца алейхэона одарило Златообильную Сенхею дивной погодой. Свежий западный ветер, первый предвестник осени, развеял стоявшую весь эйленион давящую жару и принёс истомлённому зноем городу долгожданную прохладу. Над улицами плыл чарующий запах цветущих османтусов, весело зеленели кедры, шелестели знаменитые сенхейские тополя, и даже самый завзятый домосед использовал любой повод, чтобы выйти пройтись по мощёным жёлтым песчаником мостовым.
Вместе с прохладой западный ветер принёс и хлопоты. Началась уборка урожая, на хлебных биржах и в торговых домах защёлкали камни счётов-абак, подсчитывая будущие прибыли. Повсюду можно было встретить то приказчика с кипой папирусных свитков, то носильщика с полным пифосом зерна, то торгующихся купцов. То и дело отплывали и прибывали новые суда. Сотни матросов и судовладельцев день и ночь суетились у причалов, готовя к плаванию круглые торговые корабли, загружая или разгружая товары. Близится осень. Не успеешь оглянуться, как вслед за Дарующей урожай Алейхэ явится гонитель волн Сефетарис, и лишь самый глупый или отважный осмелится пуститься в плавание до самой весны, когда легконогая Тимерет, ласковая супруга грозного владыки глубин, вновь откроет просторы моря для кораблей.
В один из таких хлопотных летних дней, на тёмно-голубой глади залива Торговцев появились два корабля, в которых береговые наблюдатели с удивлением признали не торговые лембы или керкуры, а анфейские боевые тетреры. Всякий, понимающий толк в морском деле, восхищённо цокал языком при виде этих прекрасных образцов корабельного искусства. Щёгольские розовые паруса полнятся свежим западным ветром, красные носы мощно рассекают морскую гладь, светлые ясеневые вёсла вздымают хлопья белой морской пены, надводные тараны грозно сияют начищеной медью – само воплощение изящества и силы. Тем более странно смотрелись на мачтах этих горделивых красавцев венки из тростника. Такие надевали просящие защиты и изгнанники.
Облокотившись о борт, Хилон со странным чувством смотрел на приближающийся город. Всё здесь было знакомо: тёмная громада Хлебной Биржи, просторная чаша театра, приземистый и пузатый Большой амбар, пестреющие цветастыми навесами рынки, песочно-жёлтые домики под голубыми куполообразными крышами. Широкие стены отделяли город от чересполосицы виноградников и полей, а дальше зеленели невысокие, поросшие соснами и пиниями горы. Сенхея – город его счастливой и беззаботной юности, место, где он обрёл добрых друзей, где приобрёл любовь к наукам и философии, где впервые поцеловал женщину, отведал несмешанного вина и вообще причастился обычных для молодых людей безумств. Хилону показалось, что он различает черепичную крышу дома, который покойный Тимокрит шутливо именовал мастерской человеческих душ. Сердце сдавило сладким предвкушением, какое бывает, когда после долгого отсутствия возвращаешься домой.
– Волнуешься? – неслышно приблизившись, Анексилай вырвал Хилона из мира воспоминаний. Тростниковый венок смиренного просителя смотрелся на нём горделивей, чем на иных царях венец.
– Я уже года три здесь не был.
