Сын логовищ лесных взметнулся на царя.
В рубахе, без меча, в свою удачу веря,
Нетрезвый шахиншах опережает зверя.
До уха натянул он лука тетиву —
И грузно рухнул лев: пронзил он сердце льву.
Льва обезглавили. И вскоре светло-бурой,
Умело содранной все любовались шкурой.
И повелось в стране с Хосрововых времен:
Хоть пиршествует царь — меч сохраняет он.
Хоть мощен был Парвиз, как лев пустыни дикой,
Но был владыкой он — медлительны владыки.
В хмелю он победил своим уменьем льва.
Не хмелем славен стал, а одоленьем льва.
И эту крепкую, приученную к луку,
Спасенная Луна поцеловала руку.
Как розовой воды коснулся сладкий рот.
И рот в ладонь царя горсть сахара кладет.
С прекрасных уст печать уста царя сломали,
Чтоб не ладони сласть, а губы принимали.
Поцеловав уста, он вымолвил: «Вот мед!
Вот поцелуев край, куда наш путь ведет».
Тот поцелуй гонцом был первым, чтоб второго,
Такого же, ей ждать от жадного Хосрова,
Но хоть и множество мы выпьем ночью чащ,
Все ж чаша первая милей всех прочих чащ.
О хмель, что нам испить дают впервые чаши!
Что нам привычных вин неогневые чаши!
При первой чаше мы восторг найдем в вине,
Испив последнюю, печаль найдем на дне.
И роза первая среди весенних станов
Благоуханнее десятка гюлистанов.
В жемчужнице зерну отрадно первым быть.
Что зерен перед ним последующих нить!
И мало ли плодов мы сладостных встречали,
И что же! Каждый плод нам сладостней вначале.
И вот напиток нег обжег влюбленным рот, —
И отвели они поводья всех забот.
Спеша к безлюдному чертогу или лугу,
Как молоко к вину, тянулись друг ко другу.
Так руку за добром протягивает вор,
Увидевши, что страж смежил беспечный взор.
И за врагом они одним следили глазом,
Другим они к цветам тянулись и к алмазам.
Лишь на мгновенье враг позабывал свой страх.
Они лобзание хватали второпях.
Когда в руках Ширин вина не примечалось, —
То птица райская к ее устам не мчалась.
Когда ж она была беспечной от вина,
То и на ней была любовная вина.
Так мощно он сжимал ее в объятье рьяном.
Что горностай ее в шелку скрывался рдяном.
Так рот его впивал атлас ее щеки,
Что меж румяных роз возникли васильки.
Тогда, из-за стыда пред синими следами,
И по небу Луна шла синими садами.
Держа в час трезвости и в ночи пьяных гроз
Белила в скляночке, подобно розе роз.
Хосров и Ширин остаются одни
Весной, в такую ночь, каких у нас немного.
Блеснул блаженства лик, судьбы пришла подмога,
В день обратила ночь высокая луна:
Ведь чашу подняла огромную она.
И в лунном пламени — о света переливы! —
Вновь полилось вино под зыбкой сенью ивы.
И пересвисты птиц и крики: «Нушануш!»
И где разлуки грусть? Она ушла из душ.
Луна ручью в стихах передавала тайны.
Их ветер толковал — толмач необычайный.
Сад кипарисов-слуг сновал на берегах.
Весенняя пора кипела в их сердцах.
Один не кубок взял, а бубен. У другого
Сосуд с водой из роз. И вина льются снова,
И чаша не один свершила круг, — и сна
Сердца возжаждали от сладкого вина.
И, разрешение спросивши у Хосрова,
Все с пиршества ушли, с веселого, с царева.
И виночерпиям уж не хватало сил.
И дремный дух певцов покоя запросил.
Без соглядатаев укромный пир! Подобен
Он розе без шипов: он сладок и незлобен.
С пути терпения шах удалился; он
Уж загоняет дичь в желания загон.
Он кудри Сладостной своими сжал перстами,
Забывши о перстах, простершихся над нами.
Ее целует он: «Я — в рабстве, ты — мой рок.
Я — птица. Дай зерна. Попал я в твой силок.
Ты прошлому скажи: быть не хочу с тобою.
Упьемся новым днем и новою судьбою.
Здесь только ты да я! Ну, оглянись, взгляни!
Чего страшиться нам? Ты видишь — мы одни.
Горит моя душа! Я жажду благостыни!
Ведь ты — моя судьба; будь ею ты и ныне!
Любовь — плодовый сад, родиться должен плод.
Во мне надежда есть, а в чем ее оплот?
Пускай воздвигнут мост из камня голубого, —
Коль мост непроходим, о нем не молвят слова.
Овечью печень ждет собака мясника,-
Да знает лишь свою: в ней горькая тоска.
И тьма солончаков, казавшихся водою,
Рты жаждущих воды зарыла под землею.
И в чашу для чего смертельный налит яд,
Который сладостью является на взгляд?
Сверлят жемчужину, когда она влажнее.
Сверлить ее потом ведь было бы сложнее.
Молочным следует барашка свежевать —
Его, подросшего, ведь может волк задрать.
Лишь только голубок начнет взлетать высоко, —
Ласк не увидит он: в него вопьется сокол.
Подобной льву не будь, смири ненужный гнев.
Есть руки у меня, чтоб стал смиренным лев.
Хоть горд нагорный путь прыгучего джейрана,
Есть руки длинные у хитрости аркана.
Пускай ветров быстрей газель несется вскачь, —
Собака шахская не знает неудач.
Что родинки беречь, таить под спудом кудри?
Ты, подать уплатив, поступишь всех премудрей.
Купец! Где сахар твой? Знать, сто харваров есть?
Что ж двери на замке, коль сахара не счесть?
Ведь индиго, торгаш, находит спрос; уныло
Не хмурься. Вскрой тюки, будь ты хоть в глубях Нила».
И сахар дать ответ ему был нежный рад.
И был ответ его — сладчайший табарзад.
«Я прах, — и пребывать со мной на царском троне
Для шаха значило б — в напрасном быть уроне.
Сочту ль за скакуна я своего осла?
Коня арабского догнать я б не смогла.
И хоть как всадница могу я подвизаться, —
С охотником на львов мне все ж не состязаться.
Моя уклончивость имеет цель, о да!
Кто сахар ест в жару? Не вышло бы вреда!
Остынем, государь! Немного подождать бы,
Чтоб сахар был тебе и мне… во время свадьбы».
Тут на ее губе жемчужинка зажглась.
И змеями она от уст обереглась.
Хоть мысль ее — строга, но клятву дав, иное
Вещала ей душа, в томленьях тайных ноя,
Пусть, рассердясь, она, как острие, остра, —
Не страшно: розы жар — роскошнее костра.
Пусть гнев ее встает жестокой львиной гривой, —
В нем нежный горностай укрыл свои извивы.
Пусть лук ее бровей натянут, — не грозна
Стрела ее очей, а томности полна.
Пусть взор ее — копьё, — ведь круг войны все шире,
Но взор к боям готов и к сотням перемирий.
«Не наноси мне ран», — твердят уста; спроси
Ты их еще разок, услышишь: «Наноси».
Хотя ее уста прикрыло покрывало, —
Но все ж свое ушко она приоткрывала.
Колечко рта сомкнув и отклонив лицо,
Все ж понесла в ушке покорности кольцо.
То прихотливый взгляд ввергал в одни мученья,
То милосердного он полон был значенья.
Лик отвратит, и вот — прельстительна коса.
«Простите лик», — твердит ее спины краса.
Ширин, узрев царя в алчбе кипучей, страстной
И честность в сей игре увидевши напрасной, —
Явила блеск спины, моленья отклони:
Ведь белой серою не загасить огня.
Иль, может быть, явя в стыдливом бегстве спину,
В нем думала зажечь раскаянья кручину?
Не то! Ее спины слоновокостный трон
Напоминал царю, чтоб трон свой занял он.
А может быть, она так поступила, дабы
Он знал, что у любви есть разные михрабы.
Что странного? Одна исчезла сторона,
Сказав: прельстись другой, еще светлей она.
Игра лукавых дев: прогонят с глаз, — и рады
Метать в изгнанников приманчивые взгляды.
Суровый скажет взгляд: «Уйди», — но, погляди, —
Взгляд утешающий сказал: «Не уходи».
«Нет», — молвила, но, глянь, — «да» молвила б охотней.
За это я годов пожертвовал бы сотней!
