— Вам повезло, что вы со мной, — сказал он. — Я дал на чай за вас, и вас не надули. В городе много мошенников, которые воспользовались бы вашей неопытностью, будь вы одни.
Затем он отвез их обратно в порт к кораблю, осторожно напомнив, что его вознагражденье за услуги составляют сто франков или сколько они пожелают ему дать. Они пребывали в таком замешательстве и смятении, что дали сто пятьдесят, страшно благодарили его и поздравляли себя с благополучным избавлением от неминуемой опасности.
Им делает честь то, что они не стали скрывать сей мрачной истории, но рассказали ее всем на борту, отчасти с возмущением, отчасти с юмором.
— Я бы хотел вернуться и сказать пару слов тому дельцу, — можно было слышать от мужчин из группы, но, увы, мы уже покинули Алжир.
* * *
Во всем мире встречаются скальные образования, в которых люди видят сходство с объектами живой природы — головами крестоносцев, собаками, быками, оцепенелыми старухами и тому подобным. Существует мнение, пошедшее, думаю, от Теккерея, что Гибралтарская скала напоминает льва. «Это вылитый громадный лев, приготовившийся к прыжку, — пишет он, — посаженный между Атлантикой и Средиземным морем его британской госпожой сторожить пролив»[68]. Все на палубе были поражены меткостью этого сравнения, посему полагаю, виной тому, что мне скала показалась похожей всего лишь на громадный кусок сыра, была моя недостаточная наблюдательность.
На причале дежурил английский полицейский, в шлеме, при свистке, с дубинкой и свернутым плащом с капюшоном. Думаю, пассажиры, увидев его, радовались так, как не радовались ни разу за все путешествие. «Это внушает чувство безопасности», — сказала одна из дам.
Я побродил по очень чистым улицам с ощущением, что нет в мире города, в котором бы не было ничего интересного. Витрины лавок мало чем могли похвалиться, кроме тощих кисточек для бритья, потускневших столовых приборов и неопределенных предметов, пристроченных к картонкам; аптеки торговали английским слабительным и патентованными пилюлями; газетные киоски — трехпенсовыми бульварными романами и двухпенсовыми еженедельниками; несколько лавок древностей предлагали причудливый набор вещей: викторианские и эдвардианские безделушки — вероятно, попавшие сюда из офицерских домов — и яркие современные вышивки, а также чеканку по металлу из Танжера. Имелась также табачная лавка, торговавшая трубками «Данхилл» и жестянками с табаком, украшенными полковыми и военно-морскими эмблемами. Я прошел мимо стайки жен моряков, стоявших у витрины модистки; они поморщились, когда я проходил, словно от меня пахнуло заразным воздухом Малаги. Большинство их, как я позже узнал, не высовывали носа из дому, когда появлялись «туристишки», подобно обитательницам Хэмпстеда в праздничные дни.
Вот так, понуро шагая по улицам, я увидел плакат: «К светлому будущему Гибралтара». Я последовал дальше, пока не увидел схожую афишу и, предвкушая удовольствие, начал своего рода скорбную охоту за сокровищем, ориентируясь по этим знакам на всем протяжении города. Наконец я подошел к Воротам Южного порта и опрятному маленькому кладбищу, где похоронены павшие в Трафальгарской битве. Многие надгробия были изваяны по прелестному рисунку на веджвудском фарфоре, с урнами и изысканными резными круглыми именными пластинами. Несколько дальше на спортивной площадке ставили палатки и навесы, готовясь к джимкане[69]. Я, однако, полагал, что плакаты приведут меня, по меньшей мере, к самому приемлемому месту на Скале.
* * *
Во время нашего посещения Севильи, город по вечерам был освещен прожекторами в честь Испано-Американской выставки.
Выставка только что открылась, и во многих павильонах еще продолжались работы. Однако не следует предполагать, что проект был предпринят поспешно или легкомысленно. В Бедекере по Испании и Португалии за 1913 год упоминается, что большие участки парка уже в то время были закрыты для подготовки к этому событию. Когда мы сошли на берег, нам преподнесли красиво оформленный рекламный проспект на английском языке, где сообщалось: «Через пятьсот лет потомки тех, кто сегодня посещает эту Выставку, увидят собственными глазами те же самые сооружения, потускневшие за минувшие столетия, но не утратившие ни великолепия линий, ни внушительности конструкции». Некоторые строения, безусловно, выиграют, малость потускнев, поскольку выглядят в настоящее время очень веселыми из-за своей узорной кирпичной кладки и разноцветной черепицы, пожалуй, немного излишне веселыми для их «внушительной конструкции» и предрекаемого им будущего архитектурных образцов. Внутреннее же их убранство прекрасно. Я провел восхитительный день, совершенно один бродя по двум замечательным картинным галереям. Вместо того чтобы терпеть давку в Лондоне на распродаже коллекции, по этим превосходным галереям можно было ходить в полном одиночестве.
Та же самая пустота царила на всей выставке. До сих пор еще не было сколь-нибудь заметного потока туристов, а сивильцам за шестнадцать лет подготовки все это надоело. В их пренебрежении чувствуется враждебность. Они считают, что входная плата на выставку слишком высока и что их несправедливо лишили возможности пользоваться любимым парком. Организованного бойкота не было, но просто так уж случилось, что сивильцы не посещали выставку. А там была модель железной дороги с миниатюрным паровозом, который кругами возил пустые вагончики; был парк Atraccion[70], где крутилось огромное колесо обозрения, пустое; американские горки, по которым с захватывающей дух скоростью мчались пустые открытые вагончики, бросаясь то вниз, то в сторону; молчаливые тиры с грудами невостребованного оружия и горами неразбитых бутылок; по вечерам парк был ярко освещен; на деревьях висели гирлянды электрических лампочек в форме яблок, апельсинов и гроздей бананов; искусно скрытые прожекторы лили яркий и многоцветный свет на лужайки; лампы прятались и под водяными лилиями на озере; высоко били подсвеченные струи фонтанов, как беззвучные и негаснущие фейерверки. Подобное зрелище привело бы в восторг даже толпу в Уэмбли, но тем вечером, когда я там гулял, вокруг не было ни единого человека; я чувствовал себя так, будто достиг нонконформистского идеала быть единственной спасенной праведной душой во вселенной; совсем, совсем один во всем раю. Полагаю, выделять это особое свойство выставки на самом деле не вполне уместно, поскольку понятно, что это случилось вопреки добрым намерениям организаторов. Рассыпаться в похвалах им за это — все равно что уподобляться вежливому художнику, который однажды, когда мне показывали исключительно ухоженный сад моего знакомого, поздравил хозяина сада с тем, какие у того «мягкие, бархатистые лужайки». Довольно трогательный абзац в проспекте гласил: «Ввиду большого наплыва гостей, ожидаемого в Севилье во время работы выставки, были построены несколько новых отелей и два зеленых микрорайона… в своем разнообразии подходящие равно миллионеру и самым скромным кошелькам… Севилья будет принимать двадцать пять тысяч гостей одновременно на протяжении всей работы выставки». Это, безусловно, не сравнится с двумястами пятьюдесятью тысячами, но я был очень рад тому, что увидел Севилью именно такой, прежде чем туда прибыл кто-то еще.
* * *
В церкви Святого Роха в Лиссабоне я подумал: лишь с изобретением фотографии перспектива перестала быть искусством.
Мы отплыли поздно вечером. На следующий день море было неспокойным, с берега дул холодный ветер, и к вечеру мы вошли в Бискайский залив; судно медленно продвигалось вперед и качка многим доставляла серьезные неудобства. Большое число пассажиров во время ланча осталось на палубе, услаждая себя крекерами и шампанским в бутылках по четверть литра. Качка, не ослабевая, продолжалась, пока ближе к концу дня мы не обогнули мыс Финистерре.
Теперь, когда мы покинули Бискайский залив, море было совершенно спокойно, но мы то и дело попадали в полосу тумана, что замедляло наше движение; пошли разговоры, что мы прибудем на место не раньше, чем на другой день после полудня.
Вечером в каюте капитана собралась небольшая компания из офицеров, свободных от дежурства, двух-трех пассажиров-скандинавов и меня; мы поднимали бокалы за здоровье друг друга и обменивались приглашениями зайти в гости. Через некоторое время я вышел из ярко освещенной каюты в темень шлюпочной палубы. Ночь была ясной и звездной. В руке у меня был бокал с шампанским и, сам теперь не зная почему, я швырнул его за борт, смотрел, как он мгновение летел в воздухе, как на излете его подхватил ветер, а потом над ним сомкнулась вода. Странно, но этот жест стал важным для меня — отчасти, наверное потому, что был сделан в тот миг, спонтанно и в полном одиночестве, во тьме, и тесно связан с приглушенным, неопределенным ощущением возвращения домой.
