такая, как будто её и не было настоящей, как будто её придумали, как будто я её сам придумал для себя, подогнал под себя, притёр всеми поверхностями, вместе с прибитой к небу гвоздями луной и с божественным фаллосом, который жрец поливает голубиной кровью.
И тут, Пётр Анисимович, – было написано дальше, – мы должны решить, будем ли мы писать роман подобный «Les Rougon-Macquart», или, предположим, «La Comédie humaine», или «Divina commedia»?.. но тогда, с нашей тягой к эпическому, мы должны начать с яйца или с курицы… нет, конечно же, яйцо было сначала… нет, сначала курица… нет, яйцо! другими словами, мы должны будем развернуть, заглянуть, как кому больше нравится, в папирусы самого мироздания…
– Да, да, – вскакивает тот же Бимов, – как пошутила… известная, pardon, Элеонора Дюрлье: «если бы знать, откуда я появилась, можно было бы узнать, куда я денусь». А прародители, я вам всем скажу, сидели сначала в яйце, прижатые друг к другу. И рук у них, как написано, не было, потому что нечего было брать, и ног не было, потому что некуда ходить, и органов для приёма, я бы сказал, пищи не было, потому что нечего было, есть… и глаз ещё не было, и ушей, потому что не на кого было смотреть и нечего было слушать. А потом начался разврат, да, разврат, потому что маленький бог не выдержал и оплодотворил бедность и породил добро и зло, а большой бог выгоды оплодотворил глубокие места и нарожал много грехов. Не надо Макар Ругонов! Не надо нам, ни человеческой, ни божественной, пусть извинят меня служители культа, комедии! Мы имеем дело с убийством. Кому, как сказал наш гражданин Крип, интересны всякие э-зо-те-ри-чес-ки-е измышления и догадки поражённого поисками архаических и символических знаний ума?..
Из зала сыплются реплики:
– Такие истории проливают свет, – (будто свет можно пролить).
– Каждый стремится вмешаться в чужую жизнь.
– Каждый пытается вывернуть жизнь на свой лад…
… а Петру Анисимовичу не даёт покоя мысль о защёлкнутом Вадиме, который сидел рядом с неизвестной красавицей, как жених с невестой, которую, как теперь уже понятно, звали Ребеккой. Ребекка пела… на каком же языке она пела? На русском… значит это пела Вера. Может, от выпитого мешалось что-то в голове. То Вера сидела рядом… то она сидела рядом с… да нет же, нет же, этого не могло … с Вадимом; то это была Ребекка, которая вряд ли могла петь по-русски и, поэтому, превращалась в Веру и таяла снова, переходила в Ребекку.
Бывают такие утра, когда вся прошлая жизнь кажется пропастью, чёрной и бездонной, а будущая… Будущего, в такие утра нет… как будто упёрся мордой в стенку – просто, нет! Вот таким проснулся в кабинете, с песочными часами и кроликовидными существами 34 на полу, Пётр Анисимович Крип. И не хотелось Петру Анисимовичу, чтоб наступал день со своим светом.
Ты приходишь поздно ночью,
нет луны уже на небе.
В звёздном мареве подобна
ты бессмертной юной Гебе.
Подожди, замри, мгновенье,
нет, не надо солнца-света.
Пусть продлится сновиденье,
нет, не надо мне рассвета.
«Всякий делающий злое, ненавидит свет и не идёт к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они зло 35».
На кухне, через очень ровные промежутки времени осторожно падали на металлическое блюдо, ножи, вилки и ложки. Шелестела вода из крана. Шилейко продолжал висеть в своём портрете.
Неужели, он, сейчас, увидит её? В телевизоре уже нет отражений, нет глаз. Уже свет мрачного, из-за вечных туч, солнца съел все отражения. Глаза там, на кухне. «Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли глаз? А если не делаешь доброго, то не у дверей ли твоих грех лежит?» Глаза глядели в порог, потом бегали, искали на полу, на потолке, по стенам, там, где иконки, медальки и клинописные таблички, и щели… хотели остановиться, но всё случилось, как и должно было… так… или не так… кому-то судить…
Пётр Анисимович Аниска и Вера, сочинительница сказки про птицу Сирин, бросились друг на друга, стали целовать друг друга и обнимать всеми своими силами, и упавший на пол поднос с вилками и ложками брякнул, ну, как, как, если хотите, как «судьба стучится в дверь». О-о-о, до подноса ли? Ещё тёплая от постели… тут обязательно надо взять в скобки (от Вадимовой постели…), а! и не до Вадима!
Тёплая, разве это то слово? Мириадами шипов вонзилась она в тело. Такая боль, будто швейная игла прострочила Анискино существо… А потом, потом, когда болевой шок схлынул, хлынул огонь… о нет, это не Благодатный огонь в Храме Гроба Господня и ни Ангел в пламени куста, это перуны Зевсовы или стрелы Перуновы … как хотите… в общем, огненные саламандры хлынули, чтоб ласкать жадными языками…
Леонардо да Винчи полагал, что саламандра питается огнем и огонь помогает ей менять кожу. А я считаю, что саламандра и есть сам огонь и питается этот огонь живыми человеческими сущностями. И все эти человеческие сущности: Ка, Ба, Ху, Янь, Инь выстраиваются в ряды, прислоняют к груди щиты, выставляют вперёд копья навстречу бегущим табунам саламандр. Битва разыгрывается, сражение. Летят головы, падают слоны… головы, слоны… почему-то – слоны.
Много каденций! Сюжет стоит; следствие с трудом пробивается сквозь наслоения противоречивых фактов и вымыслов… хотя, кто его знает? следователь не должен отказываться ни от какого, будь то факта или вымысла; смотришь, и придёт что-то, ну, совсем не с той стороны; вот вам и знаменитый сыщик, вот вам и неугомонный разгадыватель снов и чужих биографий.
Никак не подступить к главному сражению в этом эпизоде Битвы.
Словом, саламандры… нет! словом, тело, так желанное, грянуло, будто гром с чёрмного неба и сожгло своим жаром все страхи и сомнения, и каяния, и чаяния… и в такой страсти целовал уже расхристанную грудь и обнажённую шею залётный сожитель, а когда упал халат, открылось «…то, ради чего любой, пусть даже олимпийский бог, ослеплённый красотой, приносит себя в жертву на алтарь обезумевшей от любви Цереры» 36.
Одежды упали, и гонимые страстью (гонимые страстью – прямо перл, да и одежды упали – неплохо, но так
