Немного погодя, сидя на заднем ряду в кинотеатре, когда желтоватые стрелки часов неумолимо подползали к шести, она склонила голову на его широкое плечо и его прохладная белая щека прижалась к ее щеке.
– Я обрекаю себя на множество мук! – прошептал он.
В темноте она поймала задумчивый взгляд его черных глаз и постаралась придать ему уверенности ответным взором.
– Я принимаю все слишком близко к сердцу, – продолжил он. – И разве, черт возьми, мы можем вообще что-нибудь друг для друга значить?
Она ничего не ответила. Вместо этого она позволила себе окунуться в знакомую атмосферу любовного подъема, течения и полета, одним лишь пожатием руки притянув его к себе из его далекой и одинокой дали.
– А что скажет твоя жена, если я соглашусь на роль в твоей пьесе? – прошептала она.
* * *
А в это же самое время на вокзале в Лейк-Форест блудного отца Жозефины встречала супруга.
– В городе просто адская жара, – сказал он. – Ну и денек выдался!
– Она пришла?
– Да, и с первого взгляда стало ясно, что обедать ее можно вести только в «Ля-Гранж». Чтобы сохранить хоть остаток репутации!
– Все улажено?
– Да. Она согласилась оставить Билла в покое и перестать называть себя его женой, если мы всю жизнь будем ей платить три сотни в месяц. Твоему отличающемуся крайне специфическим вкусом братцу я отправил телеграмму на Гавайи, чтобы он собирался домой.
– Бедный Билл! – вздохнула миссис Перри.
III
Три дня спустя в вечерней прохладе Жозефина заговорила с отцом, который вышел на веранду:
– Папа, а ты никогда не думал вложиться в постановку пьесы?
– Да нет, я об этом как-то никогда не думал. Но мне всегда хотелось написать какую-нибудь пьесу. А что, Дженни Макри со своим концертом села на мель?
Жозефина в нетерпении щелкнула язычком:
– Я в этом концерте участвовать не собираюсь! Речь идет о попытке создать нечто прекрасное. И я хочу задать тебе лишь один вопрос: что может тебе помешать профинансировать эту постановку?
– Помешать мне?
– Да? Что могло бы?
– Но ты не даешь мне времени все обдумать!
– Смею надеяться, что ты не будешь возражать, если твои деньги пойдут на достойное дело!
– А что за пьеса? – Он уселся рядом с ней, и она чуть-чуть от него отодвинулась.
– Мама знакома с некоторыми из попечителей, так что все в полном порядке. Но человек, от которого зависит финансирование, очень ограниченный и желает внести много изменений, которые все испортят; поэтому нужен другой меценат.
– О чем пьеса?
– О, пьеса просто отличная, не беспокойся, – уверила она его. – Ее автор жив и здоров, хотя пьеса уже стала неотъемлемой частью американской литературы.
Отец задумался.
– Ну что ж, если ты собираешься в ней играть и твоя мать не возражает, я готов дать пару сотен.
– Пару сотен? – воскликнула она. – От тебя? От человека, который ходит и швыряет деньги направо-налево? Требуется никак не меньше тысячи!
– Это я-то? Швыряю деньги налево-направо? – переспросил он. – Да что ты такое, прости господи, говоришь?
– Ты отлично знаешь, о чем я!
Ей померещилось, что он на мгновение опустил глаза, что его голос прозвучал неуверенно, когда он произнес:
– Если ты о том, как мы живем, то мне кажется, что в этом меня упрекать не совсем тактично.
– Я не об этом! – Жозефина заколебалась; затем, даже не раздумывая, она отважилась на шантаж: – Мне кажется, что тебе не придется по вкусу, если я стану мараться, обсуждая…
Из дома донесся звук шагов миссис Перри, и Жозефина быстро встала. На дорожке у дома показался автомобиль.
– Надеюсь, сегодня ты ляжешь спать не поздно! – сказала мать.
– Лилиан с ребятами должны заехать.
Перед тем как машина проехала мимо, Жозефина и отец обменялись резкими враждебными взглядами.
На небе была полная луна, и было светло, как днем. Жозефина сидела на ступеньках веранды, прислушиваясь к суматохе бессонных птиц, бряцанью мывшихся на кухне тарелок, к печальному гудку экспресса Чикаго – Милуоки. Спокойная и тихая, она сидела и ждала телефонного звонка; он не мог увидеть ее здесь, так что она смотрела на себя за него – и это было почти одно и то же.
Она думала о ближайшем будущем со всеми великолепными перспективами – премьера, и в зале перешептываются: «Вы тоже узнали? Это же дочь Перри!» И вот занавес, бурные аплодисменты, и она сама, с охапкой цветов, ведет вперед высокого, застенчивого мужчину, который объявляет: «Я всем обязан ей!» И в зале виднеется искаженное яростью лицо миссис Макри, и исполненное раскаяния лицо мисс Брейретон, директрисы школы, которая случайно оказалась в городе. «Ах, если бы я только знала о том, что у нее талант, я никогда бы так не поступила!» Со всех сторон радостные и шумные возгласы: «Молодая и величайшая американская актриса!»
Затем постановку переносят в театр побольше; огромные, броские электрические буквы: ЖОЗЕФИНА ПЕРРИ в НЕГРИТЯНСКОМ ПОГРОМЕ. «Нет, папа, в школу я больше не вернусь. Вот мое образование, вот мой дебют!» А отец ответит: «Ну что ж, девочка моя, должен признать, что деньги я вложил на редкость удачно!»
И если на последнем этапе этих мечтаний фигура Джона Бейли уходила на второй план, то это было лишь потому, что мечты устремлялись во все более и более туманные дали, всегда возвращаясь к премьере, где все начиналось сначала.
Пришли Лилиан, Тревис и Эд, но она едва заметила их присутствие, прислушиваясь, не звонит ли телефон. Они уселись, как и всегда, в ряд на ступеньках, и лето окружало, окутывало и накрывало их с головой. Но они взрослели, и привычные схемы рушились; их поглощал тайный зов их собственных судеб, и было не важно, дружелюбно ли звучали их голоса, и сколь знакомо звучал их смех в тишине. Беседа о теннисном турнире навеяла на Жозефину скуку, сменившуюся раздражением; она сказала Трэвису Де-Коппету, что от него пахнет луком.
– Я никогда не ем лук перед репетициями! – ответил он.
– Но тебе не придется репетировать со мной, потому что я выступать не буду! Я слегка устала от: «А вот перед вами веселые девчонки, которые умеют играть в гольф! Ура!»
Зазвонил телефон; она извинилась и ушла в дом.
– Ты одна?
– Зашли знакомые, друзья детства.
– Не вздумай никого целовать! Ох, нет – я хотел сказать, целуй кого хочешь!
– Никого не хочу. – Она почувствовала отражавшееся от трубки телефона тепло губ.
– Я звоню из телефона-автомата. Она заявилась ко мне в ужасном настроении, и я ушел.
Жозефина ничего не ответила; что-то внутри нее гасло, когда он начинал говорить о своей жене.
Когда она вернулась на крыльцо, почувствовавшие ее рассеянность гости уже встали, собираясь уходить.
– Нет. Нам пора. Нам с тобой тоже скучно!
По дуговой дорожке вслед за машиной Эда прибыла родительская машина. Отец жестами показал, что хотел бы поговорить с дочерью наедине.
– Я не совсем понял, что ты говорила про «деньги налево-направо»? Ты что, связалась с социалистами?
– Я же сказала тебе, что мама знакома с некоторыми из…
– Но с кем познакомилась ты? С парнем, который написал пьесу?
– Да.
– Где ты его взяла?
– Да так, в одном месте.
– И он попросил тебя собрать деньги?
– Нет.
– Я должен поговорить с ним, а до этого советую тебе все отложить. Пригласишь его на обед в воскресенье?
– Ладно, – неохотно согласилась она. – Но только если ты не станешь поддевать его насчет бедности и дешевой одежды!
– Как ты могла подумать!
В следующее воскресенье Жозефина с глубокой тревогой подъехала в своем «родстере» к железнодорожной станции. Она испытала облегчение, увидев, что Джон подстригся и выглядел очень крупным, мощным и выделяющимся из толпы любителей тенниса, прибывшей на том же поезде. Но, обнаружив, что он нервничает, она полчаса катала его по Лейк-Форест.
– А это чей дом? – постоянно спрашивал он. – А кто эти двое, о которых ты сейчас говорила?
– Ах, да не знаю я; просто люди какие-то. За обедом гостей не будет, только семья и еще один парень, Говард Пейдж; мы с ним знакомы с детства.
– Ах, эти парни, с которыми ты знакома с детства! – вздохнул он. – И почему меня не было среди них?
– Но ты ведь не хочешь быть таким, как они? Ты хочешь стать лучшим в мире писателем.
В гостиной дома Перри Джон Бейли уставился на фотографию с подружками невесты с прошлогодней свадьбы сестры Жозефины. Затем прибыл Говард Пейдж, студент младшего курса из Нью-Хейвена, и они поговорили о теннисе: племянник миссис Макри выступал великолепно, и сегодня вечером в финале у него был отличный шанс на победу. Когда прямо перед обедом на первый этаж спустилась миссис Перри, Джон Бейли не смог удержаться, чтобы не развернуться к ней неожиданно спиной и не пройтись туда-сюда по комнате, притворяясь, что чувствует себя как дома. В душе он был уверен, что он – лучше всех этих людей, и ему было невыносимо, что они об этом не догадываются.
